...Не ржавеет:)

Позарез нужна была консультация юриста. Отправил на пробу письмо старому камраду, особо не надеясь, ибо, во-первых, в Интернете он практически не бывает, во-вторых, мы уже лет пять не пересекались, - иные за такой срок и забыть могут. На следующее же утро в 10 человек позвонил, рассказал, что требовалось, и мы обсудили всё, что следовало. Проговорили около часу. Хорошо!

@темы: личное

---

Таможня

За что я люблю таможенников, так это за выдержку, терпение и острое чувство осознания профессионального долга.
Серёжа перевозил через российско-украинскую границу найденный в экспедиции клад - 99 (девяносто девять) золотых монет Боспорского царства. Такое крайне редко, но всё-таки случается. Ехал поездом. На границе честно указал в таможенной декларации всё, что вёз.
На границе поезд задержался дополнительно на четыре часа. Таможенники до собственного посинения искали сотую монетку.
Через четыре часа они вынуждены были признать, что Серёжа обманул их каким-то хитрым и изощрённо коварным способом. И пропустили поезд. Пассажиры вагона поглядывали на Серёжу со смешанными чувствами облегчения и неприязни. А он не расслаблялся. Он знал, что впереди ещё российская таможня...

@темы: дневник наблюдений

---

"Квашеные мыши"

По шаткой лестнице, скорей,
Глотая копоть фонарей,
Спускаюсь я на склад.
Спешу вдоль пыльных стеллажей
Отведать квашеных мышей,
Горит мой хищный взгляд.

Мерцает пыльное стекло,
Воняет плесень тяжело,
Вскрываю жбан скорей.
Вдыхаю запаха струю
И с дрожью в пальцах достаю
За липкий хвост мышей.

Их сладкий запах душно прян,
А вкус оценит лишь гурман,
Их тонкий нежный вкус.
Они осклизлы и мягки,
У них с кислинкою кишки
И длинный белый ус.

У них умеренный засол
И мутный вспененный рассол,
Его приятно пить.
Их клейкий маслянистый сок
И лапок сморщенный комок
Мне не устать хвалить.

Не каждому дано понять
Как может киснуть и вонять
Мышиная вода.
Прекрасны мыши, спору нет,
Душист и сытен мой обед.
Любимая еда.

(с) Пётр Овчинников

@темы: стихи

---

Костёр

Коль заблудился ты в лесу,
Глухая полночь на носу,
И волки сходят с гор,
Спокоен будь: не тратя слов,
Насобирай побольше дров
И разведи костёр.

Когда застанет дождь в пути,
Не знаешь ты, куда идти,
Но коль твой нож остёр,
Ты завернись плотнее в плащ,
Нарежь ветвей, построй шалаш
И разведи костёр.

Когда на землю ляжет снег,
И солнце свой замедлит бег,
Забыв согреть простор.
Когда вокруг метёт метель,
И лишь сугроб – твоя постель,
Твой лучший друг – костёр.

Когда горит в ночи окно,
Искрится старое вино,
Кипит веселый спор,
Забудь свои обиды, друг,
Спеши скорей в тот тесный круг,
Где правит бал костёр.

Огонь не добрый и не злой,
Но плоть становится золой -
Суд королевский скор:
Тому, кто хочет быть собой
И жизнь прожить с прямой спиной -
Один путь – на костёр…

@темы: стихи

---

"Взгляд у Вас такой...гэбистский" - сказал вчера Жуков, примериваясь с фотоаппаратом и желая, вероятно, сделать комплимент. Достик был в недоумении...

@темы: соционика, дневник наблюдений

---

Моменты

"durch die Gewalt" - вот без контекста фиг догадаешься, как адекватнее: "силой (насильно)" или "используя властные полномочия". Велик и могуч Hochdeutsch!

@темы: язык мой, дневник наблюдений

---

"Алло, скажите, как меня зовут";)

Во вторник в конторе обнаружился неизвестно чей телефон. Не дешёвый. Никого рядом нет. Спрашивали, чей - не знают. Взялся найти хозяина. Нашёл минут через десять, из них семь ушли на то, чтобы пройти с одного этажа на другой. Как? Позвонил наугад с этого телефона на первый попавшийся номер, забитый в трубку, и в ответ на "Алло" спросил - "Кто Вам сейчас звонит?" Уж не знаю, что подумали про хозяина телефона, но ответили. А найти его после этого было уже делом техники.

@темы: дневник наблюдений

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Аристократ, подумал он, истинный аристократ при прочих равных имеет одно преимущество: ему есть что защищать и тогда, когда пали все бастионы, которые занимает человек: общество, государство, семья, религия... Проще всего было бы назвать это честью, и, как всякое упрощение, это неверно, ну да ладно: пусть уже будет честь. "Жизнь - государю, сердце - даме, честь - никому" - этот девиз Афанасий Востоков получил от самого Петра Великого. Тогда он ещё не был дворянином, он был купеческий сын, и наверняка отец его счёл, что эти шесть слов - неважнецкая плата за бесценные сведения о землях Дальнего Востока, за истрёпанные карты, доставленные в Петербург, за три цинготные зимы, состарившие двадцатишестилетнего Афанасия до срока и сведшие его в гроб на тридцатом году. Сохранился портрет, написанный вскоре после возвращения: дряхлый беззубый старец в мундире поручика. Шесть слов и удар шпагой по плечу от Государя Императора. За одну жизнь - это много или мало?
Афанасий Востоков счёл, что достаточно. Удар шпагой был формальностью: отправляясь в этот поход с Берингом, купеческий сын Востоков уже был дворянином."

О.Чигиринская. "Ваше благородие".

@настроение: на думку пробило

@темы: цитаты

---

Катарина Клингсайс
Власть гламура в современном российском обществе. Значение одежды и внешности в городской культуре. Резюме.

No 1 (2011)
© Laboratorium. 2011. № 1: 170–176

Одежда и внешний вид, который с ее помощью удаётся создать человеку, согласно центральному тезису моей статьи, включены в многочисленные неуловимые механизмы действия власти. Обращение и с тем, и с другим относится к разряду техник, посредством которых властные отношения приводятся в действие, вписываются в наши тела, движения, определяют наше положение в обществе. Одежда является полноправным агентом «символического насилия и господства», которые воздействуют на нас при нашем добровольном участии (McNay 2000: 36). При этом выбор одежды и создание образа мы сами в большинстве случаев никак не соотносим с насилием, а воспринимаем, скорее, как процесс, приносящий удовольствие и предоставляющий возможности для самовыражения. В статье я пытаюсь выявить связь между «символическим насилием и господством» и удовольствием.

В работе я исхожу из тезиса Фуко о том, что власть возникает и действует в межличностных отношениях подобно сети, в которой отдельные индивиды постоянно подвергаются властным воздействиям и в то же время сами порождают их. Опираясь на собственное эмпирическое исследование, я соглашаюсь и с другим тезисом Фуко, согласно которому следствием воздействия власти является уже то, что определенные состояния тела, жесты, дискурсы и желания проявляют себя с целью идентификации и утверждения личности (Foucault 1980: 98). Таким образом, каким бы ни был внешний вид человека, он непременно является продуктом властных отношений.

Размышления об управлении Self опираются на еще один тезис Фуко, в соответствии с которым управление или господство не обязательно осуществляется посредством физических принуждений и телесных наказаний. В модерных и тем более в постмодерных обществах множество агентов, обладающих какими-либо формами авторитета, пытаются управлять нашим поведением. Используя различные техники и формы знания, они воздействуют на наши желания, стремления, интересы, верования. Все эти усилия приводят к определенным, хотя и смещающимся результатам и выливаются в итоге в бесконечный перечень трудно предсказуемых последствий.

Одним из «аппаратов», которые всех нас вовлекают в управление самими собой, является индустрия моды, которая не только производит и распространяет продукцию постоянно меняющихся дизайнов, ориентированную на различные группы потребителей, но и формирует определенное «знание». В (вос)производство этого «знания» вовлечены и другие «аппараты»: фирменные дресс-коды, дресс-коды различных воспитательных учреждений, семья как «идеологический аппарат» (Althusser 1970). В конце концов это «знание» приобретается в беспрерывном процессе повседневных наблюдений: на улице, в транспорте, в столовой и т.д.

Изложенные ниже тезисы основаны на результатах эмпирического исследования, проведенного мной в Москве, Екатеринбурге и еще одном маленьком городе недалеко от Москвы. На основе шестидесяти интервью, проведенных в 2004–2005 и 2008 годах с мужчинами и женщинами разных возрастных, социальных и профессиональных групп, я изучала «базовый или элементарный дискурс» (Link 2005: 80) или то, что по Бергеру и Лукману называется «знанием о повседневноcти» (Berger, Luckmann 1966: 58–59). В моем случае это был «базовый дискурс» об одежде. В поиске «интегративной семантики» этого «базового дискурса» я обратилась к нарративам, темам, аргументациям и понятиям, в которых отражается имплицитная логика ежедневных практик моих респонденток и респондентов (Diaz-Bone 2006). Одежда во все времена и во всех обществах играла важную роль в социальных отношениях, и поэтому я обращала внимание и на специфику этого явления в контексте современных российских городов. В данной статье я главным образом основываюсь на интервью с теми из моих собеседников, которых условно можно отнести к «среднему» или «периферийно среднему классу» России.

Основное внимание в статье уделено сложному феномену гламура, который, вслед за Гандлом, понимается как «образ, который привлекает внимание и вызывает зависть благодаря тому, что базируется на таких ценностях, как красота, богатство, свободная мобильность, досуг, слава и секс [...] это образ категории «больших транжир» или «крупных потребителей», являющихся приверженцами данных ценностей и, собственно, порождающих гламур как социальное явление. Прямо или косвенно, эксплицитно или имплицитно, атрибуты этой элиты производятся как образцы для подражания» (Gundle 2008: 389–390).


Гламур в российском обществе приобрел особую актуальность в начале 2000-х годов. В это время о гламуре были написаны заметные научные работы, обсуждающие идеологический характер феномена и его политические, экономические и культурные импликации в современном российском обществе (Goscilo, Strukov 2010; kultura December 6/2008). В своей статье я рассматриваю феномен гламура на уровне повседневной жизни российских горожан и показываю, как идеология гламура «воздействует на представления людей об условиях их существования» (в том числе становится частью внешнего вида и изменяет практики) – что, кстати, является характерной чертой всякой идеологии. Анализ интервью обнаружил интереснейшие переплетения и взаимодействия разных дискурсов в высказываниях респондентов. Я использую понятие «идентичность» для обозначения точки пересечения или места, по которому проходит шов, соединяющий дискурсы и практики, которые «называют» нас как субъектов определенных дискурсов. Так, ни один субъект не может быть полностью объяснен одним единственным дискурсом, но всегда идентифицируется через целый ряд дискурсов.

Итак, элементы советского дискурса (такие как понятия «хорошего вкуса» и «женственности») в высказываниях респондентов вступают в своеобразные взаимоотношения с понятиями более недавнего времени (такими как «статус» и «гламур»). В воспоминаниях респонденток преклонного возраста встречаются высказывания, в которых речь, без сомнения, идет о «гламуре» и «статусе», хотя рассказчицы не используют данные понятия. Эти высказывания подтверждают, что представления о «гламуре» и озабоченность «статусом» не являются изобретениями последних десяти лет, хотя как новые единицы в дискурсе они возникли именно в этот период, тогда же они приобрели и новую, специфическую семантику. В советском обществе, где идеологические механизмы были направлены на воспитание в людях «скромности» и «хорошего вкуса», о «гламуре» и возможности продемонстрировать свой статус мечтали точно так же, но размышления об этом облачены в иную словесную форму:

Как раз в это время были валютные магазины. Вот она [сестра мужа – прим. авт.] привезла не валюту, а какие-то бумажки (я забыла уже, как называются) она мне дала на определенную сумму, я пошла, вот, в валютный магазин и купила себе, значит... и купила себе платье бежевое, шерстяное, французское. И, значит, два кармана как-то вот так, там шелковая подкладка и металлический пояс кольцами. Тогда, как пришла в институт – ахнули. Видно, что импортный, дорогой, и то, что как раз – вот то что надо (пенсионерка, 1932 г. р., бывший инженер в химическом институте, Москва, 2005 г.).

Анализ интервью проявляет властные воздействия одних (групп) людей на других посредством манипуляций с одеждой и внешним видом. В приведенной ниже цитате роль «дорогой одежды» в демонстрации статусного превосходства упорно отрицается респонденткой, но через это отрицание функция властного воздействия проявляется еще более очевидным образом, чем если бы респондентка вовсе не говорила о «дорогой» и о «фирменной» одежде. Отрицание статусной функции «дорогой одежды» осуществляется в «советском» дискурсе с помощью рассуждений об «опрятности» и «умении сочетать» элементы одежды по цвету, фактуре и т.п. (ср. Захарова 2007). Однако из цитаты становится ясно, что обладание дорогими вещами, которые повышают статус респондентки в коллективе, безусловно, приносит ей удовольствие:

Ну, я в своей жизни одежде придаю такое значение... ну, если не самое главное значение моей жизни, но для меня очень важно хорошо одеться и выглядеть хорошо, ну, во-первых, моя работа к этому обязывает. Я, например, не могу себе позволить прийти на работу одет... быть одетой, там, неопрятно... э-э-э... это необязательно дорого одеться, совершенно необязательно […] совершенно необязательно, я еще раз говорю: чтобы человек был одет дорого, там, в фирменной одежде. Нет. Я даже в своей жизни этому не придаю большого значения. Главное, чтобы это человеку подходило, чтобы он как-то сумел подобрать это все по цвету, по форме, да, по фактуре ткани – ну, чтобы он был опрятно одет. [...] Да, я люблю дорогие вещи, дорогое украшение, если есть возможность. Дорогие украшения мне дарит муж. Вот. И до недавнего времени не было у меня ни бриллиантов, ни сапфиров, просто сейчас уже возраст, наверное, подсказывает, если такая возможность, и он мне это дарит, я с великим удовольствием это одеваю [смеется]» (женщина, 1963 г. р., директор музея, город недалеко от Москвы, 2008 г.).

Тема властных отношений возникает во фразе «моя работа к этому обязывает [хорошо выглядеть – прим. авт.]». Статус директора транслируется при помощи одежды. Однако, утверждая статус директора не только уставом музея, но и собственным внешним видом, женщина заставляет своих сотрудников признать ее статусное превосходство.

Респондентка, принадлежащая более молодому поколению, менеджер в творческой индустрии, вполне недвусмысленно выражает идею о том, что характер одежды и внешний вид имеют определенное значение в выстраивании властных отношений и указывает на их роль в социальных отношениях вообще:

[...] В России, в Москве, это очень строгий код, то есть люди могут просто не общаться с человеком, если он, там, одет не в то, во что положено. Ну, там в какое-то заведение, там, в ресторан, его реально могут не пустить. Там стоят очень тренированные люди, они бросают на тебя один взгляд и видят сразу, что на тебе надето. [...] У меня есть несколько вещей, в которые я одеваюсь, например, если у меня есть переговоры, я должна показать, что я достаточно обеспеченный человек, что я в состоянии заниматься бизнесом с этими людьми (женщина, 1982 г.р., менеджер в творческой индустрии, Москва, 2008 г.).

В следующей цитате респондентка эксплицитно отождествляет свой внешний вид с товаром, который ей нужно как можно выгоднее продать:

Мне важно выглядеть приятно, то есть чтобы одежда подчеркнула и мой вкус, достаток, социальное положение, и для меня это очень важно, и на самом деле, как ты продаешь журнал, так ты продаешь себя и... и, ну, и твою деятельность, связанную с тобой. Ну, для меня бренды играют большую роль, потому что, поскольку я общаюсь по работе с теми людьми, у которых приличный достаток, которые сами очень брендированы, и сумками, и обувью, и одеждой, и аксессуарами, то мне приходится тоже знать, что у меня пиджак Gucci, там, джинсы такие-то – ну хочешь ни хочешь (издатель модного журнала, 1964 г. р., Москва, 2008 г.).


В своей статье я привожу аргументы, которые доказывают, что «идеология гламура» со своими императивами «Будьте гламурными! Будьте сильными! Будьте богатыми!» находит живой отклик среди россиян городского среднего класса именно потому, что она не только разрешает, а даже требует исполнения статусных ритуалов, которые в советскую эпоху были вытеснены из официального дискурса. В коллективном воображаемом они витали в распространенных образах роскоши, подпитываемых стилем жизни советской номенклатуры, образцами из западных – французского, итальянского – искусств: кино, литературы, музыки, журналов мод и т.п. Именно в этом я и вижу причину агрессивной и нарочитой демонстрации статуса при помощи одежды и внешнего вида. Отношение некоторых людей к внешнему виду – их собственному и окружающих их людей – и вправду может показаться участием в «гонке вооружений» (выражение одной из респонденток, в котором можно услышать отзвук размышлений Ирины Жеребкиной о 1990-х годах: «Субъективация в постсоветских условиях [...] происходит в ситуации прямого («непристойного») насилия» (Жеребкина 2003: 22). Успех «идеологии гламура» как идеологии «силы» и «богатства» может быть связан с недавней историей сегодняшней России. Ирина Жеребкина косвенно подтверждает этот тезис: «Если советский субъект был принципиально двойственным, проявляя себя как видимый на уровне сознания и невидимый на уровне желания, то постсоветский субъект наконец-то получает возможность реализации своего невидимого видным образом (всех ранее запретных желаний, потребностей и инстинктов). Ибо нет больше инстанции, контролирующей запретное» (Жеребкина 2003: 24).


Подводя итоги, можно сказать, что одежда и внешний вид человека действительно являются важными механизмами властных отношений в капиталистических обществах – в России и на Западе, причем эти механизмы проявляются в значительной степени в процессе самоидентификации и управления Self (Rose 2004).

При этом оказывается, что феномен гламура в российском обществе приобретает специфику и начинает действовать как мощная идеология, «интерпеллируя», главным образом, людей «среднего класса» или тех, кто претендует на принадлежность к нему: людей, работающих в сервисном секторе экономики (в банках, рекламных агентствах, креативной индустрии, СМИ), а также в разных частных заведениях (медицинских, воспитательных, учебных). Это люди, хорошо зарабатывающие и позволяющие себе определенный стиль жизни, а также люди, стремящиеся к такому стилю жизни. При этом оказывается, что «гламур» – это прежде всего явление женское и публичное: профессионально и материально успешные женщины – представительницы «среднего класса» – позволяют себе покупать «романтичную», «женственную», «стильную» и «дорогую одежду» (иногда в качестве «антидепрессанта») или получают гламурные предметы в подарок.

Нельзя сказать, что употребление в речи понятий того или иного дискурса однозначно указывает на принадлежность респондентки к среднему классу или к периферии среднего класса. В речи и в представлениях и первых, и вторых переплетаются элементы советского и современного российского дискурсов, что проявляется в сочетании понятий «хорошего вкуса», «адекватности», иногда – «женственности» и «романтичности», заимствованных из советского и позднесоветского дискурса, с понятиями «статуса» и «гламура», «стиля (жизни)», которые несомненно относятся к дискурсивным явлениям 2000-х годов. Сравнение одежды и процесса ее приобретения с «антидепрессантом» – идея, принадлежащая к постмодернистскому дискурсу. Причем «статус» и «гламур» как понятия в «базовом дискурсе» об одежде бывают вовлечены в разные, подчас противоположные аргументации: то в выражение восхищения гламуром, то в выражение пренебрежения им.

В поиске объяснения феномена гламура в российском обществе, которого в западных обществах в такой форме не существует (о чем свидетельствуют и высказывания о восприятии западных людей россиянами как «скучно одетых», что было неоднократно озвучено в интервью), я обращаюсь к размышлениям австрийского философа Пфаллера (Pfaller 2008), который поставил постмодерным западным обществам своеобразный диагноз. По мнению философа, для западных обществ до 1950-х годов были характерны коллективные торжественные и светские события, которые являлись воплощением «гламурного», «очаровательного», «обаятельного» и были открыты для разнообразных слоев общества – как для богатых, так и для рабочих, служащих. Постепенно практика подобных мероприятий стала исчезать из публичного пространства западных обществ. Мест и времени для поведения торжеств становилось все меньше, они все больше уступали место трезвой, уже не коллективной, а в высокой степени индивидуализированной, «аскетичной», но зато якобы «аутентичной» повседневности. Знаковым, по мнению Пфаллера, стал 1968 год, впоследствии неоднократно признававшийся символом общественного и культурного перелома как для западных, так и для восточно-европейских обществ.

Аутентичность – вот что, согласно Пфаллеру, является идеологией постмодерных западных обществ. Эта идеология лишает западных граждан возможных удовольствий, а также готовности и способности защитить свои интересы в политической сфере.

Сопоставляя российский гламурный «спектакль» с теми «спектаклями», о которых говорит Пфаллер, и которые, по его словам, существовали в западных обществах до 1950-х годов, можно прийти к выводу, что у сегодняшнего российского гламурного спектакля не хватает двух существенных навыков, которые присущи западному обществу. Во-первых, это «юмор», «способность посмотреть на себя со стороны, не принимая собственное я с такой степенью серьезности, с которой человек привык воспринимать себя сам и хочет быть воспринятым другими» (Pfaller 2008: 40). С другой стороны, это умение «проводить четкие границы между двумя сферами [сферой игры/спектакля и сферой реальности (прим. авт.)]» – навык, который является необходимой предпосылкой удовольствия, получаемого от «игры/спектакля» (Pfaller 2008: 42).

БИБЛИОГРАФИЯ

Жеребкина, Ирина. 2003. Гендерные 90-е, или Фаллоса не существует. СПб.: Алетейя.

Захарова, Лариса. 2007. Советская мода 1950-60-х годов: политика, экономика, повседневность// Теория моды 3. С. 55–80.

Berger, Peter L. and Thomas Luckmann. 1966. The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge. Garden City, New York: Anchor Books.

Diaz-Bone, Rainer. 2006. “Zur Methodologisierung der Foucaultschen Diskursanalyse.” FQS 7(1).www.qualitative-research.net/index.php/fqs/inde... (accessed February 8, 2011).

Felluga, Dino. 2003. Modules on Althusser: On Ideology. Introductory Guide to Critical Theory. Date of last update Nov. 28, 2003. www.purdue.edu/guidetotheory/marxism/modules/al... (accessed February 8, 2011).

Foucault, Michel. 1980 [1977]. “The Eye of Power. A Conversation with Jean-Pierre Barou and Michelle Perrot.” Pp. 146–165 in: Colin Gordon (ed): Michel Foucault. Power/Knowledge.Selected Interviews and Other Writings. 1972–1977. New York et al.: Harvester Wheatsheaf.

Goscilo, Helena, and Vlad Strukov (eds). Glamour and Celebrity in Contemporary Russia: Shocking Chic. London: Routledge.

Gundle, Stephen. 2008. Glamour. A History. Oxford University Press.

Link, Jürgen. 2005. Warum Diskurse nicht von personalen Subjekten ausgehandelt werden. Von der Diskurs- zur Interdiskurstheorie. Pp. 77–100 in: Reiner Keller, Andreas Hirseland, Werner Schneider und Willy Viehцver (Hg.): Die diskursive Konstruktion von Wirklichkeit. Zum Verhaltnis von Wissenssoziologie und Diskursforschung. Konstanz: UVK.

McNay, Lois. 2000. Gender and Agency. Reconfiguring the Subject in Feminist and Social Theory. Cambridge: Polity Press.

Mesropova, Olga. 2008. I Choose Russia – I Choose Glamour! kultura December 6/2008, 12–14.(www.kultura-rus.uni-bremen.de/ accessed March 10, 2011).

Pfaller, Robert. 2008. Das schmutzige Heilige und die reine Vernunft. Frankfurt/Main: Fischer.

Rose, Nikolas. 2004. Powers of Freedom. Reframing Political Thought. Cambridge University Press.

@темы: цитаты

---

Как-то по ассоциации всплыло. :\
Девушка, представляя свой доклад на конференции-междусобойчике: "К этой теме я шла так-то и так-то..."(рассказывает). "Сначала я занималась изучением феминизма. Сейчас, спустя полтора года, я переформулировала тему и пишу о лесбиянках".
Резонный вопрос от слушателей (пардон за мой английский, цитирую по памяти): "Why?"
Простой и откровенный ответ: " I am sociologist but not a master of philosophy. I study practices. Feminism is a theory, lesbian is practicals".
В общем-то да. Как изучать то, что в головах, если это не проявляется в конкретных действиях и, шире говоря, практиках? "Скока вешать в граммах?!"

@настроение: на думку пробило

@темы: дневник наблюдений

---

Перегрёбская Гладь

Отрывок из Я.М.Сенькина-Толстого. Навеяно ночными прогулками по болотам.

"Слева от дороги у Лудоней на сотни квадратных километров (площадью с пол-Люксембурга), раскинулось болото - Перегрёбская Гладь . Это настоящая топь, место страшное, непролазное, словом, не перейти его, не переехать, не пере…

(Тут сделаю небольшое топонимическое отступление. Известно, что в делах политического сыска XVIII века эвфемизмом «грести» заменяли известный глагол, обозначающий предполагаемую (или желаемую) половую близость подследственного с императрицей. Будущий преступник объявлял окружающим об этом громко, прилюдно и тотчас его хватали и, как тогда писали «вкидывали» в тюрьму, носившую столь же выразительно название «беда» (отсюда и выражение «попасть в беду»). После чего обвиняемого волочили в «пытошную» или застенок. Подлинное непристойное слово канцеляристы записывали во время следствия на отдельной бумажке, но затем данный срамной документ уничтожали. В приговоре же «причинное слово» (то есть ставшее причиной сыска) заменяли указанным эвфемизмом с прибавкой: «…молвил то по-соромски прямо». В старинных бумагах проглядывает даже некая градация эвфемизмов. За слова, обозначенные эвфемизмами «грёб», «прогрёб», «перегрёб» (напр. «государыню-де вашу грёб и молвил он то по-соромски прямо») наказание полагалось по тем временам достаточно гуманное - преступнику лишь урезали язык, били кнутом и ссылали в Нерчинск. Смертная же казнь ждала того срамника, который использовал применительно к имени государыни неизвестный нам квазиглагол, укрытый эвфемизмом «расперегрёб» . Думаю, что после этого отступления истинное значение названия болота у Лудоней становится понятно даже самому целомудренному читателю.)

Стоит ли и говорить, что в этом «северном Люксембурге» множество совершенно неисследованных и таинственных мест, куда не ступала (или, может быть, не вступала?) нога человека, ступившая, как известно, даже на Эверест и Луну… Так, на протяжении веков каждое лето, в день солнцестояния, жители окрестных деревень слышали леденящий кровь трубный рёв, идущий с небес, а вечерами видели над болотами слабые огненные сполохи. Как только раздавался этот страшный рёв, все местные мужики тотчас падали как подкошенные там, где их застал сей небесный глас, они теряли силы, мучились смертельной тоской, плакали и лежали недвижимо, застигнутые нежданным несчастьем. Учёные теперь называют это редкое явление «недугом уладов», которым с незапамятных времен страдал древнейший народ мегалитов, живший в Восточной части Прибалтики. Родственникам несчастных приходилось тащить их домой за руки и за ноги или везти на лошадях. Примечательно, что на баб и ребятишек небесный вопль не действовал, поэтому мужчин несправедливо обвиняли в чрезмерном употреблении горячительных напитков. То, что среди мужиков, внезапно утративших силы в самые горячие сенокосные дни, действительно, во множестве попадались пьяные, грубо искажало истинную картину происходящего . В конце концов, жители постепенно покинули эти опасные места, так что вокруг Перегрёбской Глади селений ныне не осталось.

Между тем, из эпоса известна истинная причина «недуга уладов»: раз в году, в облаках, на невидимой с земли высоте, происходит битва (или, сказать попросту, драка) двух драконов за господство над описываемой местностью. Подобная гипотеза подтверждалась странными находками в близлежащих болотах. Там обнаруживали огромные, рваные и смердящие куски мяса с остатками грубой, похожей на змеиную, кожи. Ошмётки этого самого Фафнера напоминали обломки американского самолета-шпиона «У-2», сбитого в середине прошлого века нашими доблестными ракетчиками, если бы не найденная в отдалении голова, похожая на голову чудовищного кузнечика с вытекшими глазами.

То, что драконы могли существовать в глубине Перегрёбской Глади и вызывать у человека horror draconis – факт вполне доказуемый. Теперь наука, хоть и со скрипом, но признаёт, что у некоторых видов земноводных могли существовать (уже в историческую эпоху) не только крылья – кожные перепонки (подобные были у различных доисторических птерозавров, птеродактилей, птеранодонов и рамфоринхахов), но и особые железы, вырабатывающие горючий газ или жидкую (возможно – сероводородную) смесь. Упомянутая субстанция в момент особого раздражения животного вспыхивала из-за повышения температуры его тела .

Сразу же, истины ради, отмечу, что здесь приведена лишь одна из версий происхождения огня у драконов. Ряд учёных полагает, что «огнедышание» связано с тем, что в железистых клетках животного синтезировались жидкие непредельные углеводороды (вроде бензина), затем они накапливались в резервуаре – защёчном мешке с мощной мускулатурой. Резкое сокращение этого защёчного мешка приводило к выбросу струи углеводородов. Воспламеняясь при соприкосновении с кислородом воздуха, струи служили дракону орудием защиты и нападения. Кстати, драконы первоначально были травоядны, что отражено в китайской пословице – «Оставь драконам цветы» (аналог – «Кесарю-кесарево»).
В научной среде ведутся нескончаемые споры и о причинах многоголовья драконов. Кажется, что всё-таки правы те исследователи, которые утверждают, что накопление углеводородов в защёчной железе и их сгорание приводит к выделению большого количества канцерогенных и мутагенных веществ. Если первые приводят к раку легких и гортани (ведь не каждый курильщик знает, что главный вред от курения – как раз в наличии таких веществ в продукте сгорания табака, а не собственно в никотине), то вторые вещества влияют на половые клетки животного и вызывают мутацию, одной из которой является многоголовость. Этот эффект заметен на последствиях чернобольской аварии среди местных животных и насекомых (двух- и трехголовые крысы, овцы, мухи…).

Сообщения о таких устрашающих небесных объектах часто попадаются в русских летописях. Так, в летописи 1091 года упомянуто, что во время охоты князя Всеволода «спаде превелик змей с небеси, ужаснулися все люди. И в то же время земля стукнула и это все слышали». Из летописи 1411 года известно, что к вечеру 8 декабря «пролетел по небу, дыша огнем, змей велик и зело страшен. Летел он от востока к западу и как заря светился. И зрили его князь Василий Михайлович и бояре, и люди по всем селам…, и видели его одновременно». Наконец, уже в более поздние времена, в 1719 году, из Арзамаса пришло доношение комиссара Василия Штыкова, в котором сказано, что во время страшной бури «упал с неба змий, Божьим чудом опаленный, и смердил зело отвратно». Попытка доставить его в петербургскую Кунсткамеру не удалась – стояла жара и труп чудища быстро разложился.
В наше время страшные крики с небес неба прекратились (или, может быть, их уже некому слышать в глухих, пустынных местах?), и с летних безмятежных небес иной раз раздается только хлопок двигателя самолета, проходящего звуковой барьер… Но это явно не «У-2». "

@темы: цитаты

---

Средние века уже начались

Умберто Эко

(Иностранная литература. 1994. N 4. C. 258 — 267.)

С недавнего времени с разных сторон начали говорить о нашей эпохе как о новом Средневековье. Встает вопрос, идет ли речь о пророчестве или о констатации факта. Другими словами: мы уже вошли в эпоху нового средневековья, или, как выразился Роберто Вакка в своей тревожной книге, нас ожидает «ближайшее средневековое будущее»? Вакка говорит о деградации крупных систем, типичных для технологической эры; они слишком обширны и сложны для того, чтобы одна центральная власть могла координировать их действия, и даже для того, чтобы каждой из них мог эффективно руководить управленческий аппарат; эти системы обречены на крушение, а в результате их сложных взаимодействий назад окажется отброшена вся промышленная цивилизация. Рассмотрим самый мрачный из тех вариантов развития событий, что предлагает Вакка: по видимости, это весьма убедительный футуристический сценарий.

Проект апокалипсиса

Представим себе такую картину: однажды в Соединенных Штатах из-за автомобильной пробки и аварии на железной дороге сменный персонал аэропорта не попадет к месту работы. К диспетчерам не придет замена, их переутомление приведет к стрессу, и по их вине произойдет столкновение двух реактивных лайнеров, которые упадут на высоковольтную линию передач; в следствии этого усилится напряжение на других и без того перегруженных линиях, и произойдет полное выключение электроэнергии, подобное тому, которое имело место в Нью-Йорке несколько лет назад. Только на этот раз авария будет значительнее и продлится несколько дней. Поскольку погода снежная, а дороги остаются нерасчищенными, образуются чудовищные скопления автомобилей; в офисах для обогрева жгут костры, и от этого вспыхивают пожары, до которых пожарные не могут добраться, а значит, не могут погасить. Под натиском пятидесяти миллионов разъяренных людей, которые пытаются по очереди дозвониться друг до друга, выходит из строя телефонная сеть. Вдоль дорог начинают двигаться пешие процессии, оставляя за собой на снегу мертвых.

Лишённые каких бы то ни было средств к существованию, путники пытаются захватить чужое жилье и продукты питания; десятки миллионов единиц огнестрельного оружия, проданные в Америке, начинают стрелять, вооруженные силы захватывают власть, но и сами становятся жертвами всеобщего паралича. Супермаркеты грабят, в домах кончаются запасы свечей, растет число умирающих в больницах от холода, голода и истощения. Когда через несколько недель будет с трудом восстановлен нормальный порядок, миллионы трупов в городах и сельской местности станут источником эпидемии, принеся бедствия, равные по масштабам эпидемии черной чумы, унесшей в XIV веке две трети населения Европы. Снова появятся психозы «распространителя заразы», и утвердится новый маккартизм, еще более жестокий, чем раньше. Наступит кризис политического устройства, которое распадется на несколько автономных подсистем, независимых от центральной власти, с собственными наемными войсками и автономным судопроизводством. Кризис будет становиться все более и более обширным; преодолевать его будет легче жителям неразвитых областей, подготовленным к жизни и конкуренции в примитивных условиях, начнутся крупные миграции, которые приведут к слиянию и смешению рас, появлению и распространению новых идеологий. Когда сила закона не будет признаваться, а все документы будут уничтожены, собственность будет опираться только на «право обычая»; с другой стороны, скорый упадок приведет к тому, что города будут состоять вперемешку из развалин и годных для жилья домов, где поселятся те, кто сумеет захватить их; а местные власти мелкого масштаба смогут сохранить хоть какую-то власть, лишь построив крепостные стены и укрепления. Тогда мы окажемся уже полностью в феодальной системе, союзы между местными властями будут опираться на компромисс, а не на закон, взаимоотношения отдельных людей будут основываться на агрессии, на дружеских союзах или союзах по принципу общности интересов, вновь возродятся примитивные обычаи гостеприимства. Перед лицом такой перспективы, говорит нам Вакка, остается только подумать о том, чтобы запланировать создание аналога монашеских общин, которые уже сегодня учились бы поддерживать и передавать в обстановке такого упадка научные и технические знания, необходимые для возрождения. Как организовать сохранение этих знаний, как избежать их искажения в процессе передачи и не используют ли их некоторые из таких общин для получения особой власти,- эти и другие
проблемы обсуждаются в заключительных (во многом спорных) главах «Ближайшего средневекового будущего». Но вопрос (как уже было сказано вначале) стоит иначе. Прежде всего надо решить, является ли описанный Ваккой сценарий апокалипсическим, или это преувеличение уже существующего положения вещей. И затем освободить понятие Средневековья от отрицательной ауры, которую создала вокруг него определенного рода культурологическая публицистика возрожденческого толка. Постараемся же понять, что имеется ввиду под Средневековьем.

Альтернативный проект средневековья

Между тем можно обнаружить, что это слово обозначает два вполне отличных друг от друга исторических момента, один длится от падения Западной Римской Империи до тысячного года и представлял собой эпоху кризиса, упадка, бурного переселения народов и столкновения культур; другой длился от тысячного года до начала периода, который в школе определяют как Гуманизм, и не случайно многие иностранные ученые считают его эпохой полного расцвета; более того, говорят даже о трех Возрождениях, первое — Каролингское, второе — в XI-XII веках и третье — известное как собственно настоящее Возрождение.

Если предположить, что Средние века можно свести к некоему подобию абстрактной модели, с каким из двух периодов следует соотнести нашу эпоху? Всякая попытка установить полное соответствие была бы наивной хотя бы по тому, что мы живем в период невероятно ускоренных процессов, когда происходящее за пять наших лет может порой соответствовать происходящему тогда за пять веков. Во-вторых, центр мира расширился до размера всей планеты, сегодня сосуществуют цивилизации и культуры, находящиеся на различных стадиях развития, и в обыденных условиях жизни мы скорее склонны говорить о «средневековых условиях жизни» бенгальских народов, в то время как Нью-Йорк представляется нам процветающим Вавилоном, а Пекин — моделью новой возрожденческой цивилизации. Следовательно, параллель, если она допустима, должна устанавливаться между некоторыми моментами и ситуациями нашей цивилизации. И различными моментами исторического процесса, который длится с V по XIII век нашей эры. Конечно, сравнение вполне определенного исторического момента (сегодня) с почти тысячелетним периодом во многом отдает бессмысленной игрой, и было бы таковой, если бы и в самом деле имело место. Но здесь мы пытаемся разработать «гипотезу Средних веков» (почти как если бы мы ставили перед собой задачу создать Средние века и думали о том, какие составные части нам нужны для того, чтобы наше создание было действенно и правдоподобно).

Эта гипотеза или эта модель, будет иметь все характерные черты лабораторных результатов: она будет итогом выбора, фильтрации, и выбор будет зависеть от вполне определенной цели. Наша же цель в том, чтобы иметь в распоряжении историческую картину, к которой можно было бы примерять тенденции и ситуации нашего времени. Это будет чисто лабораторная игра, но никто никогда не говорил всерьез, что игры бесполезны. Играя, ребенок учится жить в мире именно потому, что делает понарошку то, что потом будет вынужден (или захочет) делать по-настоящему.

Что же нам нужно, чтобы создать хорошие Средние века? Прежде всего, огромная мировая империя, которая разваливается, мощная интернациональная государственная власть, которая в свое время объединила часть мира с точки зрения языка, обычаев, идеологии, религии и технологии и которая в один прекрасный момент рушится из-за сложности собственной структуры. Рушится, потому что на границах наседают «варвары», которые необязательно необразованны, но которые несут новые обычаи и новое видение мира. Эти «варвары» могут врываться силой, потому что хотят завладеть богатством, в котором им отказано; или могут просачиваться в социальную и культурную материю господствующей мировой империи, распространяя новые верования и новые взгляды на жизнь. Римскую империю подтачивает вовсе не христианская этика; империя сама подточила себя, с равной готовностью приняв александрийскую культуру и восточные культуры Митры или Астарты, заигрывая с магией, новыми учениями об этике сексуальных отношений, различными надеждами и представлениями о спасении. Империя включила в себя новые расовые компоненты, в силу обстоятельств упразднила многие жесткие классовые деления, уменьшила различие между гражданами и не гражданами, между патрициями и плебеями, сохранила разделение по богатству, но размыла различия между социальными ролями, да и не могла поступить иначе. Она способствовала быстрому распространению культуры, возможность управлять получили представители таких национальностей, которые за двести лет до этого посчитались бы низшими, утратили незыблемый догматизм многие теологические теории. В один и тот же момент правительство могло поклоняться классическим богам, солдаты — Митре, а рабы- Иисусу. Инстинктивно преследовалась та вера, которая в конечном счете представлялась наиболее смертельно опасной для системы, но, как правило, высокий уровень терпимости позволяет принимать все.

С крахом Великой империи (военным, гражданским, социальным и культурным одновременно) начинается период экономического кризиса и дефицита власти, но лишь антиклерикальная, вполне, впрочем, оправданная реакция позволила увидеть «Тёмные века» столь «тёмными»; в действительности же Высокое Средневековье (и может быть, даже в большей степени, чем Средние века после тысячного года) было эпохой невероятной интеллектуальной силы, увлекательного диалога между варварскими цивилизациями, римским наследием и служившими им приправой восточно-христианскими идеями; эпохой путешествий и встреч, когда ирландские монахи, бродя по Европе, распространяли на своем пути идеи, пропагандировали книги, выдумывали всякого рода безумства… Короче говоря, именно там созрел современный западный человек, и именно в этом смысле модель Средних веков может помочь нам понять то, что происходит в наши дни: крушение Великой империи сопровождается кризисом и неуверенностью, в этот момент сталкиваются различные цивилизации и постепенно вырисовывается образ нового человека. Этот образ прояснится только позже, но его элементы уже здесь, в бурно кипящем котле. Боэций, распространяющий учение Пифагора и перечитывающий Аристотеля, не повторяет по памяти урок прошлого, но выдумывает новый способ заниматься культурой и, притворяясь последним римлянином, на самом деле являет собой прообраз «ученого» при варварском дворе.

Кризис великой американской империи

Что сегодня мы живем в эпоху кризиса Великой Американской империи, стало уже общим местом в историографии нашего времени. Было бы ребячеством пытаться дать точное, а тем самым и застывшее описание «новых варваров», из-за того хотя бы отрицательного и вводящего в заблуждение оттенка, который термин «варвар» имеет в нашем восприятии: трудно сказать, являются ли ими китайцы, или народы «третьего мира», или поколение протеста; или иммигранты с юга, создающие сейчас в Турине новый Пьемонт, ранее никогда не существовавший; и действуют ли они на границе (где находятся) или уже внутри социальной структуры. С другой стороны, кто были варвары в эпоху упадка империи: гунны, готы, или азиатские и африканские народы, вовлекавшие центральную часть империи в свои торговые отношения и приобщавшие ее к своим религиям? Единственное, что совершенно точно исчезало, — это Римлянин, подобно тому как сегодня исчезает Свободный Человек, говорящий по-англосаксонски предприниматель, чьим Героическим Эпосом был Робинзон Крузо, а Вергилием — Макс Вебер.

В пригородных виллах обычный руководящий работник с прической бобриком еще воплощает доблестного Римлянина древнего склада, но его сын уже носит волосы, как у индейца, пончо, как у мексиканца, играет на азиатской цитре, читает буддийские тексты или ленинские брошюры и часто умудряется (как это случалось во времена поздней Империи) соединять Гессе, зодиак, алхимию, маоизм, марихуану и технику городской партизанской войны; достаточно почитать «Сделай это» Джерри Рубина или подумать о программах Альтернативного университета, который два года назад организовал в Нью-Йорке лекции о Марксе, кубинской экономике и астрологии. С другой стороны, сам уцелевший еще Римлянин в минуту тоски развлекается, обмениваясь женами с другом, и разрушает модель пуританской семьи. .Все еще оставаясь членом большой корпорации (большой деградирующей системы), этот Римлянин с бобриком на самом деле уже живет при абсолютной децентрализации и кризисе центральной власти (или властей) превратившейся в фикцию (каковой и является теперь Империя) и в систему все более и более абстрактных принципов. Почитайте впечатляющее эссе Фурио Коломбо («Власть, группы и конфликт в нефеодальном обществе»)- из него становится ясно, насколько современна для нас эта типично несредневековая ситуация. Мы все знаем и без всяких социологических исследований, до какой степени формальными бывают у нас решения правительства по сравнению с второстепенными, на поверхностный взгляд, решениями крупных экономических центров, которые не случайно начинают создавать собственные разведслужбы, используя при этом силы государственного сектора, а так же и собственные университеты, нацеленные на особую эффективность, чтобы противостоять Краху, постигшему Центральное Управление Обучения. Ну а вопрос о том, может ли политика Пентагона или ФБР быть совершенно независимой от политики Белого Дома, стал ныне достоянием повседневной хроники.

«Технологическая власть внезапным маневром лишила государственные институты всякого смысла и оставила без опоры центр общественной структуры»,- замечает Коломбо, власть «открыто организуется вне центра и середины общества, ближе к зоне, свободной от общих задач и общей ответственности, и таким образом неожиданно и открыто выявляет необязательный характер государственных институтов»..Теперь за помощью обращаются не к вышестоящему по должности или иной иерархии; помощь ищут, исходя из соображений престижа и реальной возможности давления. Коломбо приводит в пример восстание в нью-йоркских тюрьмах в октябре 1970 года, когда представитель официальной власти, мэр города Линдсей, мог действовать только призывами к благоразумию, а мирные переговоры велись сначала между заключенными и тюремными властями при действенном посредничестве телевидения.

Вьетнамизация территории

Итак, начинается игра независимых частных интересов, представители которых достигают компромиссов и поддерживают взаимное равновесие благодаря услугам частной и наемной полиции, а также имеет собственные укрепленные центры для сбора сил и обороны. В результате мы становимся свидетелями того, что Коломбо называет прогрессирующей вьетнамизацией территорий, по которым во все стороны движутся отряды новых наемников (а как еще назвать «миньютмен» или «черных пантер»?). Попробуйте приземлиться в Нью-Йорке на самолете компании TWA: вы попадете в совершенно частное владение, в автономию, которая ничего общего не имеет с аэровокзалом компании Панамерикэн. Центральная власть, которая ощущает особо сильное давление со стороны TWA, представляет компании намного более быстрое, чем остальным, визовое и паспортное обслуживание. Если вы летите компанией TWA, вы доберетесь от самолета до Америки за пять минут, точно по часам, в случае любой иной компании вы потратите на это час. Все зависит от летающего феодала, которому вы доверитесь, и посланцы господина (которые наделены властью карать и отпускать грехи в области идеологии) некоторым позволят избежать отлучения от церкви, но относительно других решение будет приниматься гораздо строже, с догматизмом, не предполагающим никаких исключений.

А можно и не ехать в Америку, а посмотреть, как изменился внешний вид центрального зала какого-нибудь банка в Милане или Турине, или оценить, при попытке войти в здание Телевидения Италии на бульваре Маццини в Риме, какую сложную систему контроля, созданную внутренними службами безопасности, следует пройти, прежде чем твоя нога ступит на территорию наилучшим образом укрепленного замка. Пример укреплений и полувоенного режима на фабриках также принадлежит к разряду повседневного жизненного опыта. При таком положении вещей полицейский на своем посту не так уж и нужен, он напоминает о символическом присутствии власти, которая время от времени может превратиться в действующую; но, как правило, вполне хватает своих наемников. Когда затем еретическая крепость (вспомним Государственный университет в Милане, с его свободной территорией, обладавшей «фактическими» привилегиями) становится неудобной, тогда центральная власть вмешивается, чтобы вернуть на место символический государственный авторитет; но что касается превращенного в цитадель архитектурного факультета в Милане, центральная власть вмешалась только тогда, когда феодальные сеньоры, представители различных групп, промышленность, газеты, городское отделение Христианско-демократической партии решили, что цитадель врага следует взять приступом. Только тогда центральная власть заметила или притворилась, что поверила, что ситуация была незаконной уже в течении многих лет, и предъявила обвинение совету факультета. До того момента, пока давление более крупных феодалов не стало невыносимым, это маленькое владение сошедших с истинного пути храмовников или эта обитель распутных монахов имела возможность жить в соответствии со своими установлениями, своими постами или своим развратом. [1]

Год назад один итальянский географ, Джузеппе Сакко, подробно показал, как в городе развиваются средневековые черты. Многие меньшинства не желают интегрироваться, образуют кланы, и каждый клан выбирает свой район, который становится его центром, часто недоступным: вот мы и имеем средневековый квартал — «контраду» (Сакко говорит о Сиене, где преподает). Клановый дух возрождается также и в среде имущих классов, которые под впечатлением мифов о природе удаляются от города, в район садов со своими независимыми супермаркетами, давая жизнь другим типам микросоциумов.

Сакко также подхватывает тему «вьетнамизации» территорий, которые становятся ареной постоянных вспышек напряженности из-за недовольства принятым порядком: среди ответных мер властей — тенденция к децентрализации больших университетов (своего рода попытка укротить студенчество), чтобы избежать опасных массовых скоплений. В этой обстановке постоянной гражданской войны, определяемой борьбой противостоящих и не имеющих общего центра группировок, города все больше и больше будут приближаться к тому, что мы можем видеть в некоторых привыкших к партизанской войне областях Латинской Америки, «где раздробленность общества красноречиво символизируется тем фактом, что швейцар в жилых домах обычно вооружен автоматом. В таких городах некоторые государственные учреждения, например президентские дворцы, напоминают крепости и окружены подобием земляного вала, который защищает их от портативных ракетных установок.

Естественно, наша средневековая параллель должна быть устроена так, чтобы не бояться симметрично противоположных сопоставлений. Ибо, если в те Средние века имели место тесно связанные между собой сокращение численности населения, опустение городов, голод в деревне, трудность связи, разрушение дорог и римской почты, ослабление контроля со стороны центра, сегодня, как кажется (до наступления кризиса центральной власти и в связи с ним), мы наблюдаем противоположный феномен: избыток населения, существующий за счет избыточных средств связи и транспорта, что делает города непригодными для жизни не из-за разрушений и опустошений, но из-за болезненного всплеска активности. Вместо плюща, разрушающего большие, но готовые развалиться здания, мы имеем теперь загрязнение атмосферы и груды мусора, уродующие и лишающие воздуха большие обновляющиеся здания; город наполняется иммигрантами, но лишается своих старых жителей, которые используют его только для работы, а затем бегут в пригороды (все более укрепленные после кровавых событий в Бель-Эр). В Манхэттене скоро будут жить только негры, в Турине — только южане, в то время как на окружающих холмах и равнинах вырастают родовые замки, со всем этикетом добрососедских отношений, взаимным недоверием и торжественными поводами для церемониальных встреч.

Экологический упадок

С другой стороны, большой город, не захваченный сегодня воинственными варварами и не разоренный пожарами, страдает от недостатка воды, нехватки свободной электроэнергии, паралича дорожного движения. Среди тех, кто пытается разрушить сами основы совместной жизни в технологическом обществе, Вакка называет группы андеграунда, которые призывают спровоцировать выход из строя всех электролиний, включив одновременно как можно больше электробытовых приборов и поддерживая прохладу в квартирах с помощью открытого холодильника. Вакка как ученый замечает, что, если оставить холодильник открытым, температура не снизится, а повысится; но языческие философы имели значительно более серьезные возражения, которые можно было выставить против сексуальных и экономических теорий первых христиан, и тем не менее проблема состояла не в том, чтобы посмотреть, эффективны теории или нет, но в том, напротив, чтобы подавить абсентеизм и отказ от политического сотрудничества, зашедший за определенный предел. Профессоров Кастельнуово упрекают в том, что они не регистрировали отсутствие кого-либо на собрании, а это все равно что не приносить жертвы богам. Власть боится ослабления церемониала и недостатка формального соблюдения установлений, ибо видит в этом стремление саботировать традиционный порядок вещей и внедрить новые обычаи.

Высокое Средневековье характеризуется также сильным технологическим упадком и обеднением деревни. Не хватает железа, и крестьянин, уронивший в колодец свой единственный серп, должен ждать чудесного вмешательства святого, который бы (как свидетельствуют легенды) поднял его, иначе — конец. Пугающее снижение численности населения прекращается лишь после тысячного года благодаря распространению фасоли, чечевицы и бобов, имеющих высокие питательные свойства, без чего Европа умерла бы от истощения (связь между фасолью и культурным возрождением имеет решающий характер). Сегодня, казалось бы, все наоборот, но результат тот же: мощное техническое развитие приводит к возникновению дорожных пробок и нарушает рабочий режим, в то время как размах пищевой промышленности имеет своей обратной стороной производство ядовитых и канцерогенных продуктов.

С другой стороны, общество крайней степени потребления производит не добротные вещи, а легко ломающиеся машинки (если вам нужен хороший нож, покупайте его в Африке, нож, купленный в Соединенных Штатах, развалится при первом же использовании). Технологическое общество приближается к тому, чтобы стать обществом пришедших в негодность и ненужных предметов, а в сельской местности мы видим, как гибнут леса, остаются заброшенными поля, загрязняется вода, атмосфера, растительный мир, исчезают некоторые виды животных и т.д.; поэтому если не фасоль, то впрыскивание каких-то естественных, неиспорченных элементов становится все более насущной необходимостью.

Неокочевничество

Можно, правда, вспомнить о том, что в нынешнее время летают на Луну, передают футбольные матчи по спутниковой связи и изобретают новые химические соединения, однако все это прекрасно согласуется с другой, в большинстве своем неизвестной стороной Средневековья на рубеже двух тысячелетий. Это было время первой значительной промышленной революции: в течении трех веков были изобретены стремена, плечевой хомут, повышающий эффективность работы лошади, сочлененный задний руль, позволяющий кораблям плыть, лавируя против ветра, ветряная мельница. Трудно поверить, но человек чаще отправлялся к Св. Иакову Компостельскому или в Иерусалим, чем в соседнюю Павию. Средневековую Европу во всех направлениях пересекали дороги паломничества (занесенные в списки прекрасными экскурсоводами, перечислявшими церкви при аббатствах так, как сегодня перечисляются мотели или гостиницы «Хилтон»). Точно так же наше воздушное пространство изрезано авиалиниями, которые делают дорогу из Рима в Нью-Йорк более легкой, чем в Рим или Сполето.

Кто-нибудь возразит, возможно, что полукочевое средневековое общество было обществом небезопасного путешествия; отъезд был равноценен завещанию: путешествовать значило встретиться с разбойниками, шайками вагантов и дикими зверями. Но представление о современном путешествии как об идеале комфорта и безопасности подорвано уже давно, и посадка на реактивный самолет с проходом через разнообразный электронный контроль и обысками из страха угона самолета почти точно восстанавливает старинное, предвещающее приключения ощущение неуверенности, которое, надо полагать, будет расти.

Неуверенность

«Неуверенность» — ключевое слово: это чувство следует поставить в контекст «милленаристских», или «хилиастических» [2], тревог:
вот-вот наступит конец света, заключительная катастрофа завершит тысячелетие. Знаменитые ужасы тысячного года были легендой, это уже доказано, но доказано также и то, что в течении всего Х века распространялся страх перед концом света (если не считать, что к концу тысячелетия этот психоз уже прошел). Что касается наших дней, постоянно повторяющиеся темы атомной и экологической катастроф являются достаточным свидетельством апокалиптических тенденций. В качестве утопического корректива тогда существовала идея «renovatio imperii» (обновления империи), а сейчас существует достаточно гибкая идея «революции», обе имеют серьезную реальную перспективу, если не считать некоторых конечных изменений по отношению к первоначальному проекту (не империя обновится, но неуверенность будет преодолена благодаря возрождению общин и национальным монархиям). Но неуверенность — факт не только истории, но и психологии, она непрерывно связана с взаимоотношениями «человек — природа», «человек — общество». Ночью в лесу люди видели множество враждебных существ: не так уж легко решались они выходить из своего жилища, обычно передвигались вооруженными; к таким же условиям жизни приближается житель Нью-Йорка. После пяти вечера он не ступит на территорию Центрального парка, старается не ездить по линии метро, ведущей в Гарлем, и вообще не входит один в метро после полуночи и даже раньше, если речь идет о женщине. Между тем полиция повсюду ведет борьбу с грабежами, убивая без разбора правых и виноватых, и тут же устанавливается практика революционного похищения и захвата послов, подобно тому как какой-нибудь кардинал со своей свитой мог быть захвачен неким Робин Гудом и затем освобожден в обмен на пару веселых друзей из леса, которых поджидали виселица или колесо. Последний штрих к картине всеобщей неуверенности — тот факт, что, в нарушение обычаев, установленных современными либеральными государствами, войну, как и тогда, больше не объявляют (разве только под конец конфликта, см. Индию и Пакистан), и никогда не известно, находимся ли мы в состоянии войны или нет. Что касается остального, то поезжайте в Ливорно, в Верону или на Мальту, и вы увидите, что войска Империи расквартированы на различных национальных территориях как постоянный гарнизон, и речь идет о многоязыких армиях, возглавляемых адмиралами, постоянно пребывающими в искушении использовать эту силу для того, чтобы повоевать (или заняться политикой) в своих собственных интересах.

Ваганты

По этим обширным территориям, где царит неуверенность, перемещаются банды асоциальных элементов, мистиков или искателей приключений. Помимо того, что в условиях общего кризиса университетов и не очень понятно как присуждаемых стипендий студенты постепенно приобретают статус бродячих и обычно признают только приезжих преподавателей, отвергая собственных «естественных учителей», у нас еще есть и банды хиппи — настоящие нищенствующие ордена, живущие подаянием в поисках мистического счастья (наркотики или мистическая благодать - разница небольшая еще потому, что различные нехристианские религии начинаются исключительно на дне достигнутого лекарственным образом счастья). Местное население не признает их и преследует, и когда «дети цветов» будут изгнаны из всех молодежных приютов, пусть они напишут, что в этом и есть совершенная радость. Как и в Средние века, часто граница между мистиком и вором очень тонка, и Мэнсон — не кто иной, как монах, подобно своим предкам превысивший меру в сатанинских ритуалах (с другой стороны, и тогда, когда наделенный властью человек мешает законному правительству, его вовлекают в скандал, как поступил Филипп Красивый с тамплиерами). Мистическое возбуждение и дьявольский ритуал очень близки друг другу, и Жиль де Ре, сожженный заживо за то, что пожирал слишком много детей, был товарищем по оружию Жанны д’Арк, партизанки милостью божьей, подобно Че. О других формах поведения, близких к тем, что имели место в нищенствующих орденах, заявляют в другом ключе политизированные группы, и моральный кодекс Союза марксистов-ленинцев с его призывом к бедности, строгости нравов и «служению народу» имеет монастырские корни. Если эти параллели и кажутся беспорядочными, то стоит подумать об огромных различиях, которые, несмотря на внешнюю религиозность, разъединяли созерцательных и ленивых монахов, творивших бог знает что за запертыми воротами монастыря, активных популистов францисканцев и непримиримых доктринеров доминиканцев; но все они добровольно и по-разному покинули современное им общество, которое презирали как упадническое, дьявольское, источник неврозов и «отчуждения». Это объединения жаждущих обновления людей, разрывающихся между бурной практической деятельностью на пользу обездоленным и яростной теологической дискуссией, раздираемых взаимными обвинениями в ереси и постоянно возвращаемыми друг другу проклятиями. В каждой группе образуются свои диссиденты и свои ересиархи, взаимные атаки доминиканцев и францисканцев не лишены сходства с теми, которые обрушивают друг на друга троцкисты и сталинисты, — и это вовсе не случайно выделенный нами признак бессмысленного беспорядка, но, наоборот, признак общества, где новые силы ищут новые образцы коллективной жизни и открывают для себя, что не смогут навязать их, если не прибегнут к борьбе против установившихся «систем», используя сознательную и строгую нетерпимость в теории и на практике.

Авторитет

Существует некая сторона Средневековой культуры, которую в соответствии с нашей светской, просветительской и либеральной логикой и из-за избыточной потребности в полемике мы исказили и оценили неправильно: речь идет о практике обращения к авторитету. Средневековый ученый все время делает вид, что ничего не изобрел, и постоянно ссылается на авторитетного предшественника. Будь то отцы Восточной церкви, будь то Августин, будь то Аристотель, или Священное писание, или ученые, жившие всего столетие назад, но никогда не следует утверждать что-то новое, не представляя это как уже сказанное кем-то, кто нам предшествовал. Если как следует задуматься, то это прямо противоположно тому, что будет делаться от Декарта до наших дней, когда считается, что сколько-нибудь стоящий философ или ученый — как раз тот, кто привнес что-то новое (и то же самое, со времен романтизма, а может быть маньеризма и далее, справедливо для художника). Средневековый человек - нет, он делает прямо противоположное. Таким образом, вся совокупность культурных высказываний Средневековья представляется извне огромным монологом без различий, ибо все изо всех сил стараются использовать один и тот же язык, одни и те же цитаты, одну и ту же лексику; слушателю, находящемуся снаружи, кажется, что все время говорится одно и то же, и точно так же случается с тем, кто приходит на студенческое собрание, читает прессу непарламентских группировок или воззвания к «культурной революции».

В действительности же исследователь Средневековья умеет увидеть принципиальные различия, подобно тому как политик сегодня уверенно прокладывает себе путь, устанавливая тонкости и различия в двух выступлениях и умея немедленно определить своего собеседника как представителя того или иного объединения. По сути, средневековый человек прекрасно знает, что из авторитета можно сделать все что хочешь. «У авторитета восковой нос, форму которого можно изменять по желанию»,- говорил Алан де Лилль в XII веке. Но еще до этого Бернар да Шартр сказал: «Мы подобны карликам на плечах гигантов»; гиганты — это неоспоримые авторитеты, намного более проницательные и дальновидные, чем мы; но мы, как бы малы мы ни были, когда взгромождаемся на них, видим дальше. С одной стороны, следовательно, присутствовало сознание того факта, что они обновляют культуру и идут вперед, с другой стороны, обновление должно было опираться на некую совокупность имеющихся культурных элементов, которые бы обеспечили как некоторые бесспорные положения, так и общий язык. И это было не только догматизмом (даже если часто превращалось в него), но и тем способом, которым средневековый человек реагировал на беспорядок и культурное рассеяние позднеримского периода, на смесь идей, религий, обещаний и язык эллинистического мира, где каждый оказывался один на один со своим сокровищем мудрости. Первое, что следовало сделать,- это восстановить общую тематику, риторику и словарный запас, с помощью которых можно было бы самоопределиться, иначе больше невозможно было бы общаться и (что было особенно важным) невозможно было бы навести мост между интеллигентом и народом — что средневековый ученый по-своему и достаточно авторитарно делал в отличие от интеллигента греческого и римского.

Итак, позиция молодежных политических групп сегодня совершенно такая же и представляет собой реакцию на романтико-идеалистическую оригинальность и плюрализм либеральных перспектив, в которых видится идеологическое прикрытие, маскирующее с помощью различий точек зрения и методов единство господствующего экономического давления. Поиск священных текстов (будь то Маркс или Мао, Гевара или Роза Люксембург) выполняет прежде всего эту функцию: восстановить общую базу дискуссии, корпус признаваемых авторитетных текстов, отталкиваясь от которых можно было бы играть различиями и противопоставлениями. И все это с совершенно средневековым смирением, в точности противоположным духу нового времени, буржуазному и возрожденческому; личность предлагающего не важна больше, и предложение не должно проходить как индивидуальное открытие, но как плод коллективного решения, всегда строго анонимного. Таким образом, общее собрание проходит “quaestio disputata” (расследование путем диспута): на постороннего человека это производит впечатление монотонной и заумной игры, в то время как в процессе его идет спор не только о великих проблемах человеческих судеб, но и о вопросах, касающихся собственности, распределения богатств, взаимоотношений с государем, или о природе движущихся земных или неподвижных небесных тел.

Формы мысли

Быстро сменив (в том, что касается сегодняшнего дня) обстановку, но ни сантиметр не отклонившись в том, что касается средневековой параллели, перенесемся в университетскую аудиторию, где Хомский расщипляет наши высказывания на грамматические атомы, так что каждое ответвление в свою очередь раздваивается, или Якобсон сводит к бинарным элементам фонетические проявления, или Леви-Стросс представляет родственные связи и ткань мифов как основанную на игре противоположностей структуру, или Ролан Барт читает Бальзака, Сада и Игнатия Лойолу, подобно тому как средневековый человек читал Вергилия, прослеживая противопоставляемые и симметричные образы. Ничто так близко не стоит к средневековой интеллектуальной игре, чем структуралистская логика, подобно тому как ничто, в конечном итоге, так не приближается к ней, как формализм современной логики и физико-математической науки. Нас не должно удивлять, что в одной и той же области античности ми можем найти параллели политической дискуссии или научным математическим описательным моделям именно потому, что мы сравниваем живую реальность с рафинированной моделью; но в обоих случаях речь идет о двух способах подхода к реальности, которые не имеют удовлетворительных параллелей в буржуазной культуре нового времени и оба связаны с проектом восстановления перед лицом мира, официальный образ которого потерян или отвергается.

Политик аргументирует тонко, опираясь на авторитет, чтобы дать теоретическое обоснование формирующейся практике; ученый стремится путем классификаций и различий снова придать форму культурному универсуму, взорвавшемуся (подобно греко-римскому) из-за избытка оригинальности и чреватому конфликтами слияния слишком различных течений, Запада и Востока, магии, религии и права, поэзии, медицины или физики. Речь идет о том, чтобы показать, что существуют осевые направления мысли, которые позволяют объединить современных и древних авторов под вывеской одной и той же логики. Формалистические излишества и соблазн антиисторизма, свойственные структурализму, — те же, что и в схоластических дискуссиях, подобно тому как прагматический и преобразовательный порыв революционеров, которые в те времена назывались реформаторами или просто еретиками, должен быть (как и должен был быть) подкреплен яростными теоретическими спорами, а каждый нюанс теории — предполагать различное практическое применение. Даже дискуссия между Св. Бернардом, поборником строгого искусства без излишеств и избыточной изобразительности, и Сюже, сторонником пышной церкви, перегруженной фигуративными изображениями на разных уровнях и в разных планах, находит отклик в противостоянии светского конструктивизма и социалистического реализма, художников-абстракционистов и представителей необарокко, теоретиков-ригористов концептуальной коммуникации и придерживающихся взглядов Макбюэна поборников превращения земного шара в единое поселение при помощи визуальной коммуникации.

Искусство как bricolage [3]

Однако, если мы перейдем к культурным и художественным параллелям, картина станет намного более сложной. С одной стороны, мы имеем достаточно идеальное соответствие между двумя эпохами, которые с одинаково утопическими взглядами на воспитание и одинаковой идеологической маскировкой патерналистских планов духовного руководства пытаются по-разному восполнять расхождение между ученой и народной культурами посредством культуры визуальной. В обе эпохи избранная элита рассуждает о написанных текстах с точки зрения образованности, но затем переводит в зрительные образы основное содержание знания и несущие конструкции доминирующей идеологии. Средние века — цивилизация зрелищного, где собор, великая каменная книга, — одновременно и рекламный плакат, и телеэкран, и мистический комикс, который должен рассказать и объяснить, что такое народы земли, искусства и ремесла, дни года, каковы время посева и сбора урожая, таинства веры, эпизоды священной и светской истории и жизнь святых (великие образцы для подражания, подобные сегодняшним «звездам» и эстрадным певцам, то есть людям из элиты, лишенным политической власти, но воздействующим на публику с огромной силой).

Рядом с этим мощным предприятием народной культуры ведется работа по созданию композиций и коллажей, которой ученая культура занимается на обломках прошлой культуры. Возьмите волшебную шкатулку Корнелла или Армана, коллаж Эрнста, бесполезную машину Мунари или Тингли, и вы окажетесь в обстановке, которая ничего не будет иметь общего с эстетическим вкусом Средневековья. В поэзии это будут центоны, загадки, ирландские кеннинги, акростихи, словесная ткань из множества цитат, напоминающая Паунда и Сангвинетти; безумные этимологические игры Вергилия де Бигорра и Исидора Севильского, которые так похожи на Джойса (Джойс знал об этом), упражнения в композиции времен из поэтических трактатов, которые кажутся программой Годара, и прежде всего пристрастие к собранию и перечислению. Пристрастие в ту эпоху в наиболее концентрированной форме выражавшееся в сокровищах князей или соборов, где без разбора были соединены щип из венца Иисуса, яйцо, найденное в другом яйце, рог единорога, обручальное кольцо Св. Иосифа, череп Св. Иоанна. [4]

Господствовало полное неразличение эстетического и механического предметов (механическая игрушка в виде петуха, искусно отчеканенная, была подарена Гаруном аль-Рашидом Карлу Великому, движущееся ювелирное изделие, если такое возможно), и не было разницы между предметом, возникшим в результате «творчества», и любопытной редкостью, не различались ремесленное и художественное, «серийное» и уникальный экземпляр и, главное, забавное изобретение (лампа в стиле модерн в форме китового уса) и произведение искусства. И над всем господствует ощущение сверкающего цвета и света как физического элемента радости, и неважно, что там нужны были золотые чаши, инкрустированные топазами, чтобы отражать солнечные лучи, преломленные церковными витражами, а здесь мы имеем оргию синтезированных звуков и образов в каком-нибудь зале «Электрик секурз», где свет преломляется с помощью фильтров поляроида.

Хёйзинга говорил, что для того, чтобы постичь средневековый эстетический вкус, надо подумать о реакции потрясённого буржуа при виде редкого и драгоценного предмета. Хёйзинга мыслил понятиями эстетического постромантизма; сегодня мы сочтем, что это реакция того же типа, что возникает у молодого человека при виде плаката, изображающего динозавра или мотоцикл, или при виде радиофицированной волшебной шкатулки, у которой перекатываются светящиеся полосы, нечто среднее между технической моделью и плодом воображения научного фантаста в сочетании с элементами варварского ювелирного искусства.

Наше искусство, как и средневековое, не систематическое, но собирательное и составное; сегодня, как и тогда, сосуществуют элитарный утонченный эксперимент и с размахом созданное предприятие по популяризации (соотношение между миниатюрой и собором такое же, как между Музеем современного искусства и Голливудом) с постоянным взаимообменом и заимствованиями. Явная заумность, яростное пристрастие к коллекции, списку, монтажу, к нагромождению разных вещей вызваны необходимостью расчленить и переоценить обломки предшествующего мира, быть может, гармоничного, но теперь уже устаревшего, прожить в котором нужно, как сказал бы Сангвинетти, как пройти гнилое болото, пересечь и забыть. В то время как Фелини и Антониони пробуют создавать свои версии «Ада», а Пазолини — свои версии «Декамерона» (и «Роланд» Ронкони вовсе не возрожденческий праздник, но средневековая мистерия на площади для бедного люда), кто-то отчаянно пытается спасти античную культуру, считая себя носителем интеллектуальной миссии, и нагромождаются энциклопедии, дайджесты, электронные хранилища информации, на которые рассчитывал Вакка, чтобы передать потомкам сокровища знаний, которые рискуют погибнуть в катастрофе.

Монастыри

Ничто так не похоже на монастырь (затерянный в сельской местности, обнесенный стенами, мимо которых проходят чужестранные варварские орды, населенный монахами, не имеющими ничего общего с миром и ведущими свои собственные исследования), как американский университетский городок. Время от времени Государь зовет одного из этих монахов и делает его своим советником, посылая с посольством в Китай; и тот равнодушно переходит от затворнической жизни к светской, получает власть и пытается руководить миром с тем же аскетическим совершенством, с каким коллекционировал свои греческие тексты. Он может именоваться Герберт де Орильяк или Макнамара, Бернардо де Кьяраваль или Киссинджер, может быть человеком войны или человеком мира (как Эйзенхауэр, который выигрывает несколько битв, потом удаляется в монастырь, став директором колледжа, и лишь иногда возвращается на службу Империи, когда толпа призывает его как имеющего влияние Героя)..Но сомнительно, чтобы на долю этих монастырских центров выпала задача сохранить и передать накопленное прошлой культурой, пусть даже с помощью сложной электронной техники (как это предлагает Вакка), которая бы понемногу потом отдавала эту культуру, побуждая к ее восстановлению, но никогда не открывая до конца ее секретов. То Средневековье в конце концов произвело на свет Возрождение, развлекавшееся археологическими изысканиями, но в действительности Средние века занимались не систематическим сбережением, а скорее, наоборот случайным уничтожением и неорганизованным сохранением: были потеряны существеннейшие рукописи и сохранены другие, совершенно смехотворные, великолепные поэмы были затерты для того, чтобы написать поверх загадки или молитвы, священные тексты были искажены, в них вставлялись куски, и так Средневековье писало «свои» книги. Средние века придумали коммуны как форму организации общества, не имея точных представлений о греческом полисе, люди Средневековья пришли в Китай, полагая, что найдут там людей с одной ногой или ртом на животе, достигли Америки, быть может раньше Колумба, используя астрономию Птолемея и географию Эратосфена…

Непрерывный переходный период

Об этом нашем Средневековье сказано, что оно будет «непрерывным переходным периодом», к которому придется приспосабливаться новыми методами: проблема будет состоять не столько в том, чтобы сохранить прошлое в соответствии с наукой, но и в том, чтобы выработать пути использования беспорядка, проникнув в логику ситуации непрерывного конфликта. Появится, и уже появляется, цивилизация постоянной реадаптации, питающаяся утопией. Именно так средневековый человек придумал университет — с тем же отсутствием предрассудков, с каким сегодняшнее «бродячее духовенство» разрушает его, быть может одновременно преобразуя. Средние века по-своему сохранили наследие прошлого, но не для того, чтобы, удобно устроившись в нем, погрузиться в зимнюю спячку, а чтобы постоянно заново переводить его и использовать, это был bricolage в гигантских масштабах на грани ностальгии, надежды и отчаяния.

При всей внешней неподвижности и догматизме это был, как ни парадоксально, момент «культурной революции». Весь процесс, естественно, сопровождался эпидемиями и кровавыми побоищами, нетерпимостью и смертью. Никто не говорит, что новые Средние века открывают нам бесконечно веселую перспективу. Как говорили китайцы, когда желали послать кому-нибудь проклятье: «Чтоб тебе довелось жить в интересную эпоху».

Приложение
I

Студенты протестуют, потому что аудитории переполнены и преподавание ведется слишком авторитарно. Преподаватели охотно организовали бы работу в форме семинаров вместе с учениками, но полиция препятствует этому. В одной из стычек пятеро студентов убиты (1200 год). Проводится реформа, дающая права самоуправления преподавателям и студентам, ректор не может отказать в разрешении преподавать кандидату, предложенному шестью профессорами (1215 год). Ректор Нотр-Дам запрещает книги Аристотеля. Студенты под предлогом, что цены слишком высоки, захватывают и разоряют харчевню. Начальник полиции вмешивается в это дело с отрядом лучников: ранены несколько прохожих. Группы студентов подходят с близлежащих улиц и нападают на правительственные войска, разбирая мостовые и кидая камни. Начальник полиции приказывает идти в атаку; трое студентов убиты. В университете общая забастовка, все закрываются в здании, правительству направлена делегация. Студенты и преподаватели направляются в периферийные университеты. После длительных переговоров король издает закон, устанавливающий низкие цены на квартиры для студентов, и создает университетские советы и столовые (март 1229-го). Нищенствующие ордена занимают три кафедры из двенадцати. Восстание светской профессуры, которая обвиняет представителей орденов в том, что они негласно захватили всю власть (1252). На следующий год вспыхивает яростная борьба между студентами и полицией, светская профессура прекращает занятия из солидарности, в то время как преподаватели кафедр, принадлежащие монашеским орденам, продолжают вести курсы (1253). Университет вступает в конфликт с папой, который признает правильными действия преподавателей монахов, пока Александр IV не оказывается признать право на забастовку, если решение принято собранием факультета большинством не менее двух третей голосов. Некоторые преподаватели отказываются от каких бы то ни было уступок, и их отстраняют от должностей: Гийом де Сент-Амур, Од де Дуэ, Кретьен де Бове и Никола де Бар-сюр-Об оказываются на скамье подсудимых. Уволенные преподаватели публикуют Белую книгу под названием «Угроза недавних времен», но книга осуждена как «незаконная, преступная и мерзкая» в булле 1256 года (ср. Жиллет Циглер «Сорбонна бросает вызов», Париж, Жюллиар, 1969).
II

Предметы, находившиеся в сокровищнице Карла IV Богемского: череп Св. Адальберта, Меч Св. Стефана, Шип из венца Иисуса, Обломки креста, Скатерть тайной вечери, Зуб Св. Маргариты, Кусок кости Св. Витале, Ребро Св. Софьи, Подбородок Св. Эобана, Ребро кита. Предметы из сокровищницы Герцога Беррийского: Чучело слона, Василиск, Манна, найденная в пустыне, Рог единорога, Кокосовый орех, Обручальное кольцо Св. Иосифа.

Описание выставки поп-арта и нового реализма: Кукла со вспоротым животом, из которого высовываются головы других кукол, Пара очков, на которых нарисованы глаза, Крест с вделанными в него бутылками из под Кока-колы и лампочкой в центре, Повторенный несколько раз портрет Мэрилин Монро, Увеличенный комикс Дика Трэйси, Электрический стул, Стол для пинг-понга с гипсовыми мячиками, Расплющенные части автомобиля, Мотоциклетный шлем, расписанный маслом, Бронзовая электрическая батарейка на пьедестале, Коробка с бутылочными пробками внутри, Вертикальная доска с тарелкой, ножом, пакетом французских сигарет и Душ, висящий на фоне пейзажа, написанного маслом.

Перевод Е. Балаховской
Примечания

[1] Комментарий У. Эко см. в конце статьи

[2] Милленаризм (лат.), или хилиазм (греч.) — учение о тысячелетнем царстве Христа, которое должно наступить на Земле перед концом мира. (Здесь и далее - прим. перев.)

[3] Bricolage — от французского «действовать уловками» — бильярдный термин, означающий послать шар к борту, что бы он, оттолкнувшись, пошел в обратном направлении и попал в лузу. Впервые введен в научный обиход структуралистами.

[4] Комментарий У. Эко см. в конце статьи.

@настроение: на думку пробило

@темы: цитаты

---

В виде исключения прогулялся по лесу в светлое время суток. Грибов теперь на пару деньков хватит. Потом опять.
P.S. А какие там красивые поляны мухоморов! Вы бы видели...

@темы: личное, новости

---

Режим дня

И к нему снова надо привыкать. Привычный - ночная активность. В Крыму пришлось перестроиться, это царство жаворонков - из-за дневной жары встают очень рано, и в 7-8 утра жизнь уже кипит, а к 12-13 часам дня уже сворачивается, рынки закрываются, люди смываются в тенёк и отдыхают, улицы как вымершие. В полевом лагере тоже рабочий день - с 6 утра, а в 13 - сиеста, и возобновляется активность только вечером, часов с 19. Но археологи ещё работящие. В деревнях и городах уже в 20-21 жизнь замирает, заведения закрываются, - спать ложатся рано. Уже в 21 на трассе, даже возле Симфи или Севастополя, траффик нулевой - ну не ездят они так поздно. А в ночном городе, даже крупном, ещё фиг найдёшь круглосуточное заведение, кроме разве что "Шоколадницы". Разве что Ялта или тот же Симфи, но и там по сравнению с Москвой - тишина. В общем, из-за всех этих чудес в августе привык вскакивать с ранья. А приехал в Питер - и организм рефлекторно переключился в ночной режим. Теперь снова перестройка...

@темы: личное, дневник наблюдений

---

Снова об стенку

"- Это бесполезно, - пресёк дальнейшую коллективную дискуссию старый мудрый Ароныч. - Она не поймёт."
И был прав.
Может быть, когда-нибудь,когда кончатся все-все на свете инструменты?

@темы: личное, на думку пробило

---

Я сирвентес сложить готов..

Бертран де Борн

Я сирвентес сложить готов
Для тех, кто слушать бы желал.
Честь умерла. Ее врагов
Я бы нещадно истреблял,
В морях топил без дальних слов, —
Но выйдут те из берегов.
Огонь бы трупов не сожрал,
Уж разве б Страшный суд настал.

Я не ворчун и не злослов,
А наглецам бы не прощал.
Господь, помимо всех даров,
Рассудок человеку дал,
Чтоб скромным быть. Но не таков
Любой из золотых мешков:
Из грязи в графы прет нахал, —
Уже и замок отмахал!

Короны есть, но нет голов,
Чтоб под короной ум блистал.
О славе дедовских гербов
Маркиз иль князь радеть не стал.
А у баронов при дворах
Я бы от голода зачах:
Хоть богатеет феодал,
Пустеет пиршественный зал.

Пускай я много ездоков
На дорогих конях встречал,
Но кто бы этих мозгляков
К Ожье, к Берару приравнял?
Мне жалок щёголь-вертопрах:
Хоть разодет он в пух и прах
И зубки отполировал,
А для любви он пуст и вял.

Где слава рыцарских дворов?
Цвет рыцарства куда пропал?
А замки! Там радушный зов
Всех на недели собирал,
Там друг, солдат или жонглёр
Был милым гостем с давних пор.
В тех замках нынче лишь развал,
Я сам во всех перебывал.

Король французов не суров,
Уж он-то щедрость показал!
Жизор свой славный — вот каков!
В удел он Ричарду отдал:
Филиппа испугал раздор.
Ну что ж, спасибо за Жизор!
Но я б того к чертям послал,
Кто ратный потерял запал!

В путь, Папиоль! Будь нынче скор:
Льва — Ричарда почтить не вздор!
Король Филипп ягнёнком стал —
Утратит всё, чем обладал.


*Перевод В.Дынник

Публикуется по изданию: Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия
вагантов". Москва: Художественная литература, 1974
OCR Александра Силонова www.monsalvat.globalfolio.net/frmanifest/statii...

@темы: стихи, цитаты, Бертран де Борн

---

Мила мне радость вешних дней:)

Бертран де Борн

Мила мне радость вешних дней,
И свежих листьев, и цветов,
И в зелени густых ветвей
Звучанье чистых голосов,—
Там птиц ютится стая.
Милей — глазами по лугам
Считать шатры и здесь и там
И, схватки ожидая,
Скользить по рыцарским рядам
И по осёдланным коням.

Мила разведка мне — и с ней
Смятенье мирных очагов,
И тяжкий топот лошадей,
И рать несметная врагов.
И весело всегда я
Спешу на приступ к высотам
И к крепким замковым стенам,
Верхом переплывая
Глубокий ров,— как, горд и прям,
Вознесся замок к облакам!

Лишь тот мне мил среди князей,
Кто в битву ринуться готов,
Чтоб пылкой доблестью своей
Бодрить сердца своих бойцов,
Доспехами бряцая.
Я ничего за тех не дам,
Чей меч в бездействии упрям,
Кто, в схватку попадая,
Так ран боится, что и сам
Не бьёт по вражеским бойцам.

Вот, под немолчный стук мечей
О сталь щитов и шишаков,
Бег обезумевших коней
По трупам павших седоков!
А стычка удалая
Вассалов! Любо их мечам
Гулять по грудям, по плечам,
Удары раздавая!
Здесь гибель ходит по пятам,
Но лучше смерть, чем стыд и срам.

Мне пыл сражения милей
Вина и всех земных плодов.
Вот слышен клич: "Вперёд! Смелей!"
И ржание, и стук подков.
Вот, кровью истекая,
Зовут своих: "На помощь! К нам!"
Боец и вождь в провалы ям
Летят, траву хватая,
С шипеньем кровь по головням
Бежит, подобная ручьям...

На бой, бароны края!
Скарб, замки — всё в заклад, а там
Недолго праздновать врагам!


*Перевод В.Дынник

@темы: стихи, цитаты, Бертран де Борн

---

Сирвента

Бертран де Борн,
провинция Аквитания

Мужики, что злы и грубы,
На дворянство точат зубы,
Только нищими мне любы!
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, не обогретым!
Пусть мне милая солжёт,
Ежели солгал я в этом!

Нрав свиньи мужик имеет,
Жить пристойно не умеет,
Если же разбогатеет,
То безумствовать начнёт.
Чтоб вилланы не жирели,
Чтоб лишения терпели,
Надобно из года в год
Век держать их в чёрном теле.

Кто своих вилланов холит,
Их ни в чём не обездолит
И им головы позволит
Задирать — безумен тот.
Ведь виллан, коль укрепится,
Коль в достатке утвердится,
В злости равных не найдёт —
Всё разрушить он стремится.

Если причинят виллану
Вред, увечье или рану,
Я его жалеть не стану —
Недостоин он забот!
Если кто о нём хлопочет,
Он тому помочь не хочет
Хоть немножко в свой черёд.
Злобой он себя порочит.

Люд нахальный, нерадивый,
Подлый, скаредный и лживый,
Вероломный и кичливый!
Кто грехи его сочтёт?
Он Адаму подражает,
Божью волю презирает,
Заповедей не блюдёт!
Пусть Господь их покарает!

1195

@темы: стихи, цитаты, Бертран де Борн

---

де Жоффр

На утренней пересадке в Москве была пара свободных часов. Добрался до Арбата, застал рано проснувшегося букиниста. Теперь дочитываю Франсуа де Жоффра "Нормандия-Неман. Воспоминания военного лётчика" (М.:Воениздат, 1960). Перевод, как указано, "с незначительными сокращениями" - и я уже догадываюсь, что там были за сокращения. Оригинал бы ещё добыть, сопоставить...
Об общих впечатлениях от книжки - чуть позже. А пока...Вот чёрта с два советский человек так бы написал! Или... может, и написал бы, но не в Союзе 1950-х годов и отнюдь не четыре года спустя после войны. И уж тем более чёрта с два бы это в Союзе напечатали. Ни дать ни взять, - куртуазная беседа рыцарей после турнира. Впрочем, де Жоффр и есть дворянин, барон, точнее. Не много я их в ХХ веке встречаю и потому никак не могу привыкнуть к дворянскому менталитету в обстановке современности. Это ведь совсем иное восприятие мира и войны, и совсем другое отношение к противнику.
Бывает ли враг бывшим? Цитата из концовки:

"Я хотел бы закончить эту книгу, которая, я надеюсь, несмотря на свои несовершенства, является достоверным и искренним свидетельством великого подвига французов, одной историей, которая, как мне кажется, придаст нашему прошлому его истинный смысл и его истинное значение.

В Сан-Антоне, в Австрии, зимой 1949 года два французских офицера катались на лыжах. Они не блистали особыми способностями в этом виде спорта, поэтому один молодой австриец, загорелый, с живыми глазами, подойдя к ним, сказал:

— Я инструктор. Разрешите мне дать вам несколько советов.

Офицеры согласились. Завязался разговор. Говорили о лыжах. Говорили об Австрии. Говорили о настоящем. И кончили, как и следовало ожидать, воспоминаниями о прошлом. И только тогда молодой инструктор представился:

— Я капитан Пеп Габль, бывший летчик 3-й эскадрильи «Мельдерс» в Восточной Пруссии.

Я подавил готовое уже сорваться с моих уст ругательство.

— Чёрт подери, эскадрилья эта стояла против нас!

— Вы тоже лётчики?

— Мы были ими, по крайней мере, в полку «Нормандия — Неман».

Капитан Пеп Габль улыбнулся.

— Значит, мы стояли друг против друга в Гумбиннене и в Пиллау. Ваши «яки» с трёхцветным носом причинили нам немало хлопот. Мне интересно было бы узнать, кто из ваших сбил нашего полковника, знаменитого Бёренброка, имевшего сто сорок побед. Это был жестокий бой. Мне пришлось пережить ваш налёт на Хайлигенбайль... Это было в начале февраля 1945 года. Я был также в пиллауском аду, где совершил свои последние вылеты.

Несколько мгновений мы стояли ошеломлённые, не в состоянии вымолвить ни слова. Потом мы невольно рассмеялись.

Перед нами стоял один из наших наиболее опасных противников в прошлом — летчик из эскадрильи «Мельдерс». Мы долго говорили, стоя по-прежнему на лыжах: вспоминали о боях, тактических приемах, достоинствах самолетов, победах и поражениях. Я очень удивлялся, не находя в себе даже слова ненависти, и чувствовал себя как игрок футбольной команды, беседующий с соперником по мячу.

А что бы вы сделали на моём месте?! Крупный разговор состоялся в небе четыре года тому назад. Сейчас мы стояли на мирной земле. И незачем было ворошить прошлое, оно могло помешать нам увидеть грядущее. Ничто не давало повода для ненависти, больше смысла имело учить друг друга. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из моих товарищей лётчиков, добровольно поехавших в Россию, поступил бы не так, как поступили мы. Напротив, я уверен, что они нашли бы в этой встрече тот же смысл, какой нашли в ней мы. В этом вновь обретенном мире они увидели бы, также как и мы, символическое завершение величественной истории полка «Нормандия — Неман». "

@темы: книги, авиация, на думку пробило