«...Грубо говоря, если провинциальная наука – это карго-аэропорт, который подаёт сигналы настоящим самолётам, которые этих сигналов не слышат и никогда на него не садятся, то туземная – это аэропорт, который подаёт сигналы самолётам воображаемым и эти самолёты регулярно на такой аэродром садятся. Разница между зонами туземной науки заключается в том, что ближняя постоянно доказывает самой себе и тем, кто согласится слушать, что её аэропорт и самолёты – такие же, как настоящие, а дальняя зона
успешно забывает, что эти настоящие где-то существуют.
читать дальше
Начать, вероятно, следует с истории возникновения и формирования туземной науки как целостного феномена – заглянуть в советскую и постсоветскую историю и попытаться увидеть её истоки. Советская система управления наукой, в числе прочего, предполагала экспорт гуманитарных дисциплин в регионы. Однако основным типом экспорта было обеспечение вузов и академических институтов специалистами в области философии, научного коммунизма и политэкономии. Кроме того, гуманитарная наука была представлена преимущественно педагогическими вузами, а также историческими и филологическими факультетами университетов. При этом очень часто при кафедрах и факультетах функционировали
дополнительные структуры (социологические лаборатории, рабочие группы и т.п.). Все представители этих дисциплин были плотно интегрированы в советскую систему академической мобильности и контроля качества научного продукта. Существовали регулярные курсы повышения квалификации, конференции на общесоюзном уровне и все прочие атрибуты «нормальной» академической жизни. Контакты с коллегами с родственных кафедр, с профильными факультетами и академическими институтами существовали и были достаточно активными. Не в последнюю очередь это было нужно для обеспечения идеологического контроля над социогуманитарными дисциплинами. Как хорошая хозяйка салона, советская власть следила за тем, чтобы все участвовали в разговоре, и чтобы кружки, общающиеся в разных частях зала, не договорились до чего-то, что перессорит их между собой, или, еще того хуже, с ней.
В начале 1990-х произошло два изменения, которые радикально трансформировали это пространство. Во-первых, было полностью закрыто бюджетное финансирование интеграции региональных кафедр в единую систему (как и практически все финансирование академической мобильности, но здесь последствия этого были особенно ощутимы). Во-вторых, сами кафедры вынуждены были срочно осваивать новые дисциплины и формы работы, поскольку из учебных планов были удалены все «их» предметы, кроме философии. С исчезновением возможности общения с коллегами была разрушена одна из главных составляющих науки – система конвенциональной оценки качества производимого продукта. Никто не следил больше, кто и что
говорит в разных углах зала, и слушает ли кто-то кого-то.
Кроме того, наступило время финансовых бедствий. Некоторые региональные центры интегрировались в возникающую «грантовую экономику» (Соколов, 2009) и стали провинциалами.
Для большинства, однако, основными заказчиками на услуги социальных и гуманитарных наук в момент сокращения финансирования в 90-х оказались образовательная и государственно-бюрократическая системы. В образовательной системе туземным гуманитариям удалось занять место, создавая гуманитарные факультеты, которые и стали местом воспроизводства туземной науки. Государственная власть требовала от гуманитариев производства двух специфических продуктов. Во-первых, это легитимирующие тексты – придание принятым уже решениям вида обоснованных. Не надо путать это с анализируемой Фуко и Бурдье властью интеллектуалов. Здесь нет власти, здесь есть ситуация, когда придворный астролог говорит, видя, что сюзерен уже принял решение, о том, что звезды благоприятствуют. Он всего лишь придает уверенности тому, кто потом будет это решение исполнять. Теоретически он может начать собственную игру или возражать (взывая к звёздам – экономическим и социальным реалиям), но это заканчивается для него также, как и для астролога в королевском замке. Он очень недолго будет востребован в этой роли. На практике, это могут быть всевозможные аналитические записки, вводные части всякого
рода директивных документов и подобные тексты, которые придают «учёности» решениям,
которые уже приняты.
Второй продукт – это тексты, которые нужно производить, однако цель этого производства не ясна. К ним можно отнести планы социально-экономического развития городов (ещё в советское время), планы развития регионов, концепции региональной социальной (молодёжной, образовательной и несть числа им) политики и прочее. В этом случае гуманитарий ближе скорее к поэту – не может существовать королевский двор, в котором нет поэта. Туземный научный текст работает как ода к восшествию на престол, с ним ничего не нужно делать, он просто должен быть.
И в том, и в другом случае основной аудиторией туземных учёных были аутсайдеры (студенты, чиновники), не другие инсайдеры; более того, это были аутсайдеры, заранее расположенные или, по крайней мере, безразличные к тому, что ученые хотели им сказать (поскольку учёные старались не говорить ничего такого, что могло бы им не понравиться). В этой ситуации никто особенно не был заинтересован в том, чтобы убедиться, что учёные выполнили свою работу по поддержанию пространства внимания, услышали все реплики в соответствующей дискуссии, или что кто-то услышал их. Требовалось лишь соответствие минимальным заданным внешним критериям респектабельности, которые продемонстрировали бы, что власти выслушали действительно научные рекомендации, а студенты получили образование в научных центрах.
Эта необходимость была основной причиной сохранения идеи того, что для любой подобной деятельности необходимо еще «заниматься наукой». Дополнительно это усиливалось периодическими напоминаниями со стороны Министерства образования и Академии (если дело происходило в академическом институте). Однако научная деятельность стремительно теряла свою содержательную часть. Она превращалась в простую форму, которая позволяла легитимировать существование кафедр и лабораторий в глазах всех заинтересованных структур.
Эта история всегда повторяется, когда внешние административные органы начинают регулировать науку. Администраторы нуждаются во внешних критериях, позволяющих недвусмысленно определить, что какая-то реплика в академическом разговоре была произнесена. Они, как правило, не берутся оценить, услышал ли её кто-то (так как ответная реакция поступает лишь существенно позднее), или была ли она удачной (так как это могут сделать только участники той дискуссии, к которой она принадлежит, а привлекать их трудоёмко и чревато дополнительными сложностями). Они ограничиваются тем, что наблюдают сам факт произнесения реплики, не задаваясь вопросами, не была ли она заведомо обращена в пустоту. Окружение индивида, даже
если оно не участвует в той же дискуссии, как правило, может сказать больше о качестве реплики и реакции на неё. Но непосредственные доноры туземных ученых (вузы, госорганы и т.д.) изначально не интересовались качеством производимого теми научного продукта, и были заранее согласны на всё, на что соглашалось Министерство.
Все стороны, таким образом, сходились на том, что достаточно соблюдать самые общие внешние формы поведения, ассоциирующиеся с участием в научном диалоге. В отношении важности приписываемой внешним формам, туземная наука походит на провинциальную. Отличается источник внешних форм, степень их детализации и проработки, и быстрота обновления. Первым источником формообразования для туземцев стала министерская норма, касающаяся системы гратификации и связанных с этим правил. Информация из этого источника подвергалась некоторым регулярным обновлениям, но требования министерства по определению не могли быть слишком детализированы (нельзя регулировать интонации при чтении доклада). Вторым источником стали воспоминания первых поколений туземных учёных о том, «как должно быть»,
то есть, по сути, о том, как работала система в советское время. Эти воспоминания отличались существенно большей детальностью, и наложили на поведенческие идиомы более ощутимый отпечаток.
Затем пришло второе поколение – студенты, поступавшие на «новые» гуманитарные специальности в первой половине 1990-х. Для них эта реальность стала единственно возможной – они не видели советской системы, и замкнутая на себя туземная наука стала для них единственно возможной реальностью. Они именно так восприняли «правильную организацию науки». И сегодня, как показывают наблюдения представители второго поколения (которым сейчас по 30-40 лет и которые условно называются «молодыми кандидатами») воспроизводят эти правила уже как само собой разумеющиеся. Они транслируют их третьему поколению, которое уже весьма ограничено в возможностях контакта с первым – с теми, кто помнит, как производилась советская наука.
Это напоминает классическую завязку академического сюжета: мировая наука погибла, и мы
восстанавливаем ее по уцелевшим остаткам подобно археологам... (»
(с)Михаил Соколов, Кирилл Титаев "Провинциальная и туземная наука"
См.: eu.spb.ru/images/pnis/SOKOLOV_TITAEV_FINAL.pdf
успешно забывает, что эти настоящие где-то существуют.
читать дальше
Начать, вероятно, следует с истории возникновения и формирования туземной науки как целостного феномена – заглянуть в советскую и постсоветскую историю и попытаться увидеть её истоки. Советская система управления наукой, в числе прочего, предполагала экспорт гуманитарных дисциплин в регионы. Однако основным типом экспорта было обеспечение вузов и академических институтов специалистами в области философии, научного коммунизма и политэкономии. Кроме того, гуманитарная наука была представлена преимущественно педагогическими вузами, а также историческими и филологическими факультетами университетов. При этом очень часто при кафедрах и факультетах функционировали
дополнительные структуры (социологические лаборатории, рабочие группы и т.п.). Все представители этих дисциплин были плотно интегрированы в советскую систему академической мобильности и контроля качества научного продукта. Существовали регулярные курсы повышения квалификации, конференции на общесоюзном уровне и все прочие атрибуты «нормальной» академической жизни. Контакты с коллегами с родственных кафедр, с профильными факультетами и академическими институтами существовали и были достаточно активными. Не в последнюю очередь это было нужно для обеспечения идеологического контроля над социогуманитарными дисциплинами. Как хорошая хозяйка салона, советская власть следила за тем, чтобы все участвовали в разговоре, и чтобы кружки, общающиеся в разных частях зала, не договорились до чего-то, что перессорит их между собой, или, еще того хуже, с ней.
В начале 1990-х произошло два изменения, которые радикально трансформировали это пространство. Во-первых, было полностью закрыто бюджетное финансирование интеграции региональных кафедр в единую систему (как и практически все финансирование академической мобильности, но здесь последствия этого были особенно ощутимы). Во-вторых, сами кафедры вынуждены были срочно осваивать новые дисциплины и формы работы, поскольку из учебных планов были удалены все «их» предметы, кроме философии. С исчезновением возможности общения с коллегами была разрушена одна из главных составляющих науки – система конвенциональной оценки качества производимого продукта. Никто не следил больше, кто и что
говорит в разных углах зала, и слушает ли кто-то кого-то.
Кроме того, наступило время финансовых бедствий. Некоторые региональные центры интегрировались в возникающую «грантовую экономику» (Соколов, 2009) и стали провинциалами.
Для большинства, однако, основными заказчиками на услуги социальных и гуманитарных наук в момент сокращения финансирования в 90-х оказались образовательная и государственно-бюрократическая системы. В образовательной системе туземным гуманитариям удалось занять место, создавая гуманитарные факультеты, которые и стали местом воспроизводства туземной науки. Государственная власть требовала от гуманитариев производства двух специфических продуктов. Во-первых, это легитимирующие тексты – придание принятым уже решениям вида обоснованных. Не надо путать это с анализируемой Фуко и Бурдье властью интеллектуалов. Здесь нет власти, здесь есть ситуация, когда придворный астролог говорит, видя, что сюзерен уже принял решение, о том, что звезды благоприятствуют. Он всего лишь придает уверенности тому, кто потом будет это решение исполнять. Теоретически он может начать собственную игру или возражать (взывая к звёздам – экономическим и социальным реалиям), но это заканчивается для него также, как и для астролога в королевском замке. Он очень недолго будет востребован в этой роли. На практике, это могут быть всевозможные аналитические записки, вводные части всякого
рода директивных документов и подобные тексты, которые придают «учёности» решениям,
которые уже приняты.
Второй продукт – это тексты, которые нужно производить, однако цель этого производства не ясна. К ним можно отнести планы социально-экономического развития городов (ещё в советское время), планы развития регионов, концепции региональной социальной (молодёжной, образовательной и несть числа им) политики и прочее. В этом случае гуманитарий ближе скорее к поэту – не может существовать королевский двор, в котором нет поэта. Туземный научный текст работает как ода к восшествию на престол, с ним ничего не нужно делать, он просто должен быть.
И в том, и в другом случае основной аудиторией туземных учёных были аутсайдеры (студенты, чиновники), не другие инсайдеры; более того, это были аутсайдеры, заранее расположенные или, по крайней мере, безразличные к тому, что ученые хотели им сказать (поскольку учёные старались не говорить ничего такого, что могло бы им не понравиться). В этой ситуации никто особенно не был заинтересован в том, чтобы убедиться, что учёные выполнили свою работу по поддержанию пространства внимания, услышали все реплики в соответствующей дискуссии, или что кто-то услышал их. Требовалось лишь соответствие минимальным заданным внешним критериям респектабельности, которые продемонстрировали бы, что власти выслушали действительно научные рекомендации, а студенты получили образование в научных центрах.
Эта необходимость была основной причиной сохранения идеи того, что для любой подобной деятельности необходимо еще «заниматься наукой». Дополнительно это усиливалось периодическими напоминаниями со стороны Министерства образования и Академии (если дело происходило в академическом институте). Однако научная деятельность стремительно теряла свою содержательную часть. Она превращалась в простую форму, которая позволяла легитимировать существование кафедр и лабораторий в глазах всех заинтересованных структур.
Эта история всегда повторяется, когда внешние административные органы начинают регулировать науку. Администраторы нуждаются во внешних критериях, позволяющих недвусмысленно определить, что какая-то реплика в академическом разговоре была произнесена. Они, как правило, не берутся оценить, услышал ли её кто-то (так как ответная реакция поступает лишь существенно позднее), или была ли она удачной (так как это могут сделать только участники той дискуссии, к которой она принадлежит, а привлекать их трудоёмко и чревато дополнительными сложностями). Они ограничиваются тем, что наблюдают сам факт произнесения реплики, не задаваясь вопросами, не была ли она заведомо обращена в пустоту. Окружение индивида, даже
если оно не участвует в той же дискуссии, как правило, может сказать больше о качестве реплики и реакции на неё. Но непосредственные доноры туземных ученых (вузы, госорганы и т.д.) изначально не интересовались качеством производимого теми научного продукта, и были заранее согласны на всё, на что соглашалось Министерство.
Все стороны, таким образом, сходились на том, что достаточно соблюдать самые общие внешние формы поведения, ассоциирующиеся с участием в научном диалоге. В отношении важности приписываемой внешним формам, туземная наука походит на провинциальную. Отличается источник внешних форм, степень их детализации и проработки, и быстрота обновления. Первым источником формообразования для туземцев стала министерская норма, касающаяся системы гратификации и связанных с этим правил. Информация из этого источника подвергалась некоторым регулярным обновлениям, но требования министерства по определению не могли быть слишком детализированы (нельзя регулировать интонации при чтении доклада). Вторым источником стали воспоминания первых поколений туземных учёных о том, «как должно быть»,
то есть, по сути, о том, как работала система в советское время. Эти воспоминания отличались существенно большей детальностью, и наложили на поведенческие идиомы более ощутимый отпечаток.
Затем пришло второе поколение – студенты, поступавшие на «новые» гуманитарные специальности в первой половине 1990-х. Для них эта реальность стала единственно возможной – они не видели советской системы, и замкнутая на себя туземная наука стала для них единственно возможной реальностью. Они именно так восприняли «правильную организацию науки». И сегодня, как показывают наблюдения представители второго поколения (которым сейчас по 30-40 лет и которые условно называются «молодыми кандидатами») воспроизводят эти правила уже как само собой разумеющиеся. Они транслируют их третьему поколению, которое уже весьма ограничено в возможностях контакта с первым – с теми, кто помнит, как производилась советская наука.
Это напоминает классическую завязку академического сюжета: мировая наука погибла, и мы
восстанавливаем ее по уцелевшим остаткам подобно археологам... (»
(с)Михаил Соколов, Кирилл Титаев "Провинциальная и туземная наука"
См.: eu.spb.ru/images/pnis/SOKOLOV_TITAEV_FINAL.pdf
@темы: книги, цитаты, дневник наблюдений