Палка о двух концах

[Groemlin]

«Бремя белых»

Твой жребий - Бремя Белых!
Как в изгнанье, пошли
Своих сыновей на службу
Тёмным сынам земли;
На каторжную работу -
Нету её лютей,-
Править тупой толпою
То дьяволов, то детей.

Твой жребий - Бремя Белых!
Терпеливо сноси
Угрозы и оскорбленья
И почестей не проси;
Будь терпелив и честен,
Не ленись по сто раз -
Чтоб разобрался каждый -
Свой повторять приказ.

Твой жребий - Бремя Белых!
Мир тяжелей войны:
Накорми голодных,
Мор выгони из страны;
Но, даже добившись цели,
Будь начеку всегда:
Изменит иль одурачит
Языческая орда.

Твой жребий - Бремя Белых!
Но это не трон, а труд:
Промасленная одежда,
И ломота, и зуд.
Дороги и причалы
Потомкам понастрой,
Жизнь положи на это -
И ляг в земле чужой.

Твой жребий - Бремя Белых!
Награда же из Наград -
Презренье родной державы
И злоба пасомых стад.
Ты (о, на каком ветрище!)
Светоч зажжёшь Ума,
Чтоб выслушать: "Нам милее
Египетская тьма!"

Твой жребий - Бремя Белых!
Его уронить не смей!
Не смей болтовнёй о свободе
Скрыть слабость своих плечей!
Усталость не отговорка,
Ведь туземный народ
По сделанному тобою
Богов твоих познаёт.

Твой жребий - Бремя Белых!
Забудь, как ты решил
Добиться скорой славы, -
Тогда ты младенцем был.
В безжалостную пору,
В чреду глухих годин
Пора вступить мужчиной,
Предстать на суд мужчин!


(с) Р.Киплинг, 1899 г. Перевод с англ. - В. Топорова

Джордж Оруэлл (Эрик Артур Блэр, 1903-1950) с 1922 по 1927 г. служил в колониальной полиции в Бирме. Уроженец Британской Индии (привет Кимболу О'Харе) и выпускник Итона станет добровольцем отрядов ПОУМ на гражданской войне в Испании спустя десять лет после описываемых событий. Рассказ написан в 1936 г. - по воспоминаниям и впечатлениям прошлого. Осмысление этих "картинок из прошлого" - касается уже в большей степени того времени, когда и написан рассказ, да и пишет его уже немножко другой человек, поживший и подумавший. Картинка-то та же самая, а вот рамки её восприятия изменились. Взрослый убеждённый анархист знает, что империализм есть зло, государство и служба государству есть зло, и сам он зря теряет здесь время. Молодой полицейский офицерик, работающий "на земле", еще не слишком во всём этом разбирается; он просто делает свою работу, набирается опыта (в том числе на таких вот дурацких казусах) и чётко понимает, что здесь и сейчас он "в одной лодке" с империей, которой служит; и всё его в-глубине-души-сочувствие к подопечному населению не спасёт его от этого самого населения, если он вдруг случайно даст слабину...

Впрочем, трудно спорить и с другой подоплекой эссе, каковая лежит на поверхности. Всё-таки перед нами еще довольно молодой и неопытный офицер, который чудовищно боится оказаться при исполнении служебных обязанностей посмешищем. Как его беспокоит, что подумают о нём внимательно наблюдающие туземцы; как его корёжит при мысли, что он тут словно в роли занимательного актёра в балагане; как он не забывает упомянуть, как именно оценили его поступок пожилые и молодые коллеги, кто одобрил, кто не одобрил. В состоянии такой мнительности молодой новичок способен наломать тех еще дров просто потому, что боится, что его не воспримут всерьез.

Вторая часть рассказа - явно мысли уже того самого второго человека - не офицера Блэра, а писателя Оруэлла. Впрочем, кое-что Оруэлл от Блэра и от разочаровавшего его имперского прошлого таки унаследовал. В записках об испанской войне Оруэлл с явным огорчением описывает архаичный и загаженный казарменный сортир, хотя ни вычистить его, ни поднапрячь подчинённых так и не удосужился - зато с удовольствием поворчал по адресу республиканского правительства, которое могло бы обеспечить борцам за свободу условия не хуже, чем в буржуазных армиях. Казус же с солдатом-ПОУМовцем, которого офицер Оруэлл послал на пост, а тот с возмущением отказался, потому что пост находится в обстреливаемой зоне, и спровоцировал митинг с участием всего подразделения, гневно осудившего сатрапа-командира, который посмел отдавать опасные для жизни приказы, явно навевает у Оруэлла ностальгические мысли о буржуазном, конечно же, гнусном и тоталитарном аппарате подчинения, который, по крайней мере, умеет поддерживать дисциплину.

«В Моламьяйне —это в Нижней Бирме — я стал объектом ненависти многих людей; с той поры моя персона уже никогда не имела столь важного значения для окружающих. В городе, где я занимал пост окружного полицейского, сильно ощущались резкие антиевропейские настроения, правда, проявлявшиеся как-то бесцельно и мелочно. Выступить открыто не хватало духу, а вот
если белой женщине случалось одной пройти по базару, платье её часто оказывалось забрызганным соком бетели. Как полицейский
офицер, я неизбежно становился мишенью для оскорблений, коим и подвергался всякий раз, когда представлялась возможность
сделать это безнаказанно. Если на футбольном поле какой-нибудь шустрый бирманец подставлял мне подножку, а судья, тоже
бирманец, демонстративно смотрел в противоположную сторону, толпа разражалась отвратительным хохотом. Такое происходило не
один раз. В конце концов эти повсюду встречавшиеся мне насмешливые жёлтые физиономии молодых парней, эти оскорбления,
летевшие вдогонку, когда я уже успевал удалиться на безопасное расстояние, начали изрядно действовать мне на нервы. Но
невыносимее всего были молодые буддистские проповедники. В городе их насчитывалось несколько тысяч, и возникало
впечатление, что у всех у них было одно-единственное занятие — устроившись на уличных углах, глумиться над европейцами.

Всё это смущало и расстраивало меня. Уже тогда я осознал, что империализм есть зло и чем скорее я покончу со службой и распрощаюсь со всем этим, тем лучше. Теоретически и, разумеется, негласно я безоговорочно вставал на сторону бирманцев в их борьбе против угнетателей-англичан.
Что же касается службы, то к ней я питал столь лютую ненависть, что, наверное, даже выразить не смогу. На такой должности вплотную сталкиваешься со всей грязной работой имперской машины. Скорчившиеся бедолаги в клетках вонючих камер предварительного заключения; посеревшие, запуганные лица приговоренных к длительному сроку; шрамы на ягодицах мужчин, подвергшихся избиению бамбуковыми палками, - всё это вызывало во мне нестерпимое, гнетущее чувство вины. Мне никак не удавалось расставить всё по своим местам. Я был молод, малообразован, в проблемах своих вынужден был разбираться сам, находясь в том полном одиночестве, которым Восток окружает любого англичанина.. Я даже не подозревал, что Британская империя умирает, и тем более не ведал, что она
всё же много лучше, чем молодые, теснящие её конкуренты. Зато я знал, что мне, с одной стороны, никуда не уйти от ненависти к
Британской империи, чьим солдатом я был, а с другой — от ярости, вызываемой во мне этими маленькими злобными зверьками,
стремившимися превратить мою службу в ад.
Британское владычество в Индии представлялось мне незыблемой тиранией, in saecula saeculorum подчинившей себе сломленные народы; и тем не менее я бы с величайшей радостью пырнул штыком какого-нибудь буддистского проповедника. Такие чувства естественно возникают как побочный продукт империализма: спросите любого английского чиновника в Индии, если сможете поймать его в неслужебное время.
И вот однажды произошло нечто, косвенным образом прояснившее многое. Внешне то был лишь малозначительный инцидент, но мне он позволил яснее, чем раньше, увидеть сущность империализма, истинные мотивы, движущие деспотичными правительствами. Однажды рано утром младший полицейский инспектор позвонил мне по телефону из полицейского участка, расположенного на другом конце города, и сообщил, что на базаре бесчинствует слон. Не могу ли я прийти и предпринять что-нибудь? (...)

(...)На дороге я остановился. Увидев слона, я уже внутренне решил, что не должен стрелять в него. Убийство рабочего слона — дело очень серьёзное, сравнимое с уничтожением большого дорогостоящего механизма, и совершенно очевидно, что прибегать к этому следует лишь при крайней необходимости. На таком расстоянии мирно пасшийся слон, казалось, представлял не большую опасность, чем корова. Тогда я подумал — и не изменил своего мнения поныне,— что период муста у него уже кончался и поэтому, наверное, он так и будет тихо-мирно бродить, пока подоспевший погонщик не изловит его. Более того, я не испытывал никакого желания убивать животное. Хотелось немного понаблюдать за слоном, убедиться, что он не рассвирепеет вновь, и отправиться восвояси.
Но в это самое мгновенье я обернулся и взглянул на сопровождавшую меня толпу. То была огромная масса людей, по меньшей мере тысячи две, которая с каждой минутой все прибывала. Она далеко, по обе стороны, запрудила дорогу. Передо мной расстилалось море пёстрых одежд, на фоне которого явственно выделялись радостные и возбуждённые в предвкушении развлечения жёлтые лица людей, уверенных в неминуемой смерти слона. Они следили за мной, как следили бы за иллюзионистом, готовившимся показать фокус. Они не любили меня, но сейчас, с магической винтовкой в руках, я был объектом, достойным наблюдения. Внезапно я осознал, что рано или поздно слона придётся прикончить. От меня этого ждали, и я обязан был это сделать: я почти физически ощущал, как две тысячи воль неудержимо подталкивали меня вперёд.
Именно тогда, когда я стоял там с винтовкой в руках, мне впервые открылась вся обречённость и бессмысленность владычества белого человека на Востоке. Вот я, европеец, стою с винтовкой перед безоружной толпой туземцев, как будто бы главное действующее лицо спектакля, фактически же — смехотворная марионетка, дёргающаяся по воле смуглолицых людей. Мне открылось тогда, что, становясь тираном, белый человек наносит смертельный удар по своей собственной свободе, превращается в претенциозную, насквозь фальшивую куклу, в некоего безликого сахиба — европейского господина. Ибо условие его владычества состоит в том, чтобы непрерывно производить впечатление на туземцев и своими действиями в любой критической ситуации оправдывать их ожидания. Постоянно скрытое маской лицо со временем неотвратимо срастается с нею. Я неизбежно должен был застрелить слона.
Послав за винтовкой, я приговорил себя к этому. Сахиб обязан вести себя так, как подобает сахибу: он должен быть решительным, точно знать, чего хочет, действовать в соответствии со своей ролью. Проделать такой путь с винтовкой в руках во главе двухтысячной толпы и, ничего не предприняв, беспомощно заковылять прочь - нет, об этом не может быть и речи. Они станут смеяться. А вся моя жизнь, как и жизнь любого европейца на Востоке, — это борьба за то, чтобы не стать посмешищем»

.

(с) Дж.Оруэлл "Как я стрелял в слона" (1936)
См.: www.lib.ru/ORWELL/elefant.txt

@темы: книги, стихи, цитаты, на думку пробило

Comments

[Groemlin]

К слову, неожиданно наткнулся на похожую мысль у публициста Егора Холмогорова:

«Нынешние североевропейцы до сравнительно недавнего исторического времени были нищими варварами на окраинах цивилизации. Основные богатства концентрировались в руках южных европеоидов, ближе к центру расообразования – сначала на Ближнем Востоке, потом в средиземноморской Европе.
Северяне выступали лишь в качестве грабителей, которые наскакивали на богачей с севера и, рискуя собственной жизнью, стремились что-то из этих богатств унести. Но, как правило, становились жертвами цивилизованной изворотливости, организованности и просто многочисленности южных соседей.
«Белый человек» не предназначен к вечному господству и богатству. Соединение их в его руках в Новое время – явление исторически обусловленное.

Мне, конечно же, легко возразит всякий образованный человек, сославшись на стихотворение Киплинга «Бремя белых» – манифест британского расизма и колониализма.
Хотя с Киплингом все не так однозначно. Он написал эти стихи по случаю испано-американской войны 1899 года, когда США захватили Кубу, Филиппины и еще ряд испанских владений, тем самым вступив в число колониальных держав. Репутация американцев тут была более чем сомнительная – лишь недавно, после большой и кровавой гражданской войны, было отменено рабство на Юге США, дискриминация темнокожих продолжалась на том же Юге вовсю.
И от американцев как колонизаторов ожидали, по совести сказать, безобразий и зверств. И вот Киплинг, как идеолог британского империализма, счёл необходимым прочесть младшим братьям нотацию: колониями владеть – это не мучить туземцев, а напротив – просвещать их, лечить, кормить, учить, даже если они тебя ненавидят.

Если читать эти стихи внимательно, то очевидно, что из «мира Киплинга» может родиться только нынешний мигрантский, антирасистский, антибелый мир. Белый человек Киплинга – лишь акушерка этого мира. Причем не вполне добровольная – «бремя» белых (а тут недалеко и до вины).

Существует диалектика господина и раба. Всякий господин, пребывая в этом диалектическом отношении, становится рабом своего раба. Всякий раб – господином своего господина.»

См.: vz.ru/columns/2015/4/3/738045.html?google_edito...